Машин в округе Лос-Анджелес больше, чем в любом городе мира. Но о чем никто не говорит, так это что половина из них водружена на шлакоблоки в грязных дворах от Ланкастера до Лонг-Бич. Но именно эти не совсем мобильные автомобили (как и надпись «Hollywood», или башни Уоттс
[105], или огромное поместье Аарона Спеллинга на 1700 гектарах) позволяют нам сравнивать Лос-Анджелес с древними жемчужинами архитектуры вроде Парфенона, Ангкор-Вата, египетских пирамид или гробниц Тимбукту. Эти двухдверные или четырехдверные древние ржавые произведения искусства стоят непроницаемые ни для ветров, ни для кислотных дождей времени, и мы не имеем ни малейшего представления, как и о Стоунхендже, об их назначении. Были ли это памятники несгибаемым лихачам на блестящих лоурайдерах, украшавших некогда обложки автожурналов? Может быть, расположение орнаментов на капоте и стабилизаторе соответствует расположению звезд в период зимнего солнцестояния. А может, это мавзолеи, место упокоения влюбленных парочек с задних сидений и водителей. Но ясно одно: каждый подобный металлический скелет означает, что на один автомобиль на дороге стало меньше, а пассажиров позорного автобуса — на один больше. Позорного, потому что Лос-Анджелес — это пространство, где самооценка напрямую связана с тем, как именно ты передвигаешься в этом пространстве. Ходить пешком — все равно что побираться на улице. Такси — только для иностранцев и проституток. Велосипеды, скейтборды, ролики — это для детей, сторонников ЗОЖ и тех, кому некуда идти. Зато любая машина, от класса люкс до подержанного драндулета, придает вам статус. Какой бы драной ни была обшивка, какими бы раздолбанными рессоры и облупленной краска, тачка — любая тачка — лучше, чем ездить на автобусе.
— Аламеда! — прокричала Марпесса. Крепко зажав под мышкой кошелек, в автобус суетливо забирается женщина, обвешанная пластиковыми пакетами. Она проходит по салону, придирчиво выбирая свободное место. Понаехавших в Лос-Анджелесе видно за версту. Они с улыбкой заходят в автобус и со всеми здороваются, пребывая в полной уверенности (хотя все указывает на обратное), что необходимость воспользоваться общественным транспортом — это лишь временная уступка обстоятельствам. Они усаживаются под рекламой безопасного секса, удивленно глядят вокруг, выглядывая из-за романов Брета Истона Эллиса, и не понимают, почему все мудаки вокруг них не такие белые и состоятельные, как мудаки в книжке. Они прыгают как выигравшие в лотерею, радостно обнаружив, что в бургерных «Иннаутах»
[106] есть не только секретное, но и сверхсекретное меню: «Пирожки с горчицей на гриле? Пшел на хуй отсюда!» Они записываются на «открытый микрофон» на Фабрике смеха
[107]. Бегают трусцой по тротуарам, пытаясь убедить себя, что снятая ими на прошлой неделе в районе Резеда сцена с двойным проникновением — это всего лишь промежуточная ступень к лучшей и светлой жизни. La pornographie est la nouvelle nouvelle vague
[108].
Многие родители хвалятся друг перед другом, какие первые в жизни слова сказал их ребенок. Мама. Папа. Я тебя люблю. Все. Хватит. Это неприлично. С другой стороны, мой отец хвалился, какие первые в жизни слова услышал от него я. Он не сказал мне «Привет», не прочитал молитву. Нет, он поделился со мной мыслью, которую можно обнаружить в первой главе любого издания «Введения в социальную психологию»: «Все мы социологи». Подозреваю, что мое первое полевое исследование было проведено в автобусе.
Когда я был маленьким, наша муниципальная транспортная система называлась РБП, район быстрого перемещения. Ангеленосы из трущоб вроде Уотсс, Ла-Пуэнте или Саус-Сентрал, и особенно те, что были слишком юны или бедны, чтобы водить машину, расшифровывали эту аббревиатуру как «раздражающе, бестолково, пипецово». Свою первую статью я написал в семь лет: «Тенденции рассаживания пассажиров по расовому и гендерному принципу. Дополнительные факторы: классовая принадлежность, столпотворение и запах тела». Выводы были совершенно очевидны. Вынужденные садиться с кем-то рядом, люди сначала нарушают личное пространство женщин, а уж черных мужчин — в последнюю очередь. Без крайней необходимости рядом с черным мужчиной не сядет никто, даже такой же черный мужчина. Если рядом со мной с неохотой садится черный, он обязательно задаст три главных вопроса, чтобы оценить степень моей опасности:
1. А ты где живешь?
2. А ты смотрел (далее вставить: название спортивной передачи или фильм на тему черных)?
3. Я не знаю, откуда ты, братан. Видишь, вот мой/моя нож/пушка/заразная сыпь на коже? Так что ты не напрягаешь меня, а я не напрягаю тебя, понял?
Тяжелые пакеты оттягивали пассажирке руки, и она едва их удерживала. Хотя она явно устала и все больше приходила в уныние с каждым скачком автобуса из-за изношенной подвески, женщина не садилась рядом со мной, предпочитая стоять. Все приезжают в ЛА, чтобы стать белыми. Но даже биологически белые не такие уж белые-белые. Вот волейбол на Лагуна-Бич белый. Район Бель Эйр белый. Омакасе понятие белое. Борец Спиколли белый. Бред Истон Эллис белый. Иметь три имени — быть белым. Парковка у отеля белая. Хвастаться своими предками индейцами, выходцами из Аргентины и Португалии — быть белым. Суп фо белый. Папарацци белые. Как-то раз меня уволили из телефонных продажников: глядите на меня, я знаменитый белый. Белый как тыква-калебаса. Обожаю Лос-Анджелес. Тут можно целый день кататься на лыжах, тусить на пляже или гулять по пустыне как белый.
Тетке легче было остаться при своем мнении, чем сесть рядом со мной, и я ее понимаю, потому что после остановки «Проспект Фигероа» в автобус набилось определенное количество персонажей, рядом с которыми и я бы не сел. Взять хотя бы того ебанутого, что жмет и жмет на кнопку «Остановка по требованию».
— Останови же, черт возьми! Мне нужно сойти! Куда, блядь, ты едешь?
Даже утром остановиться по требованию так же реально, как попросить экипаж «Аполлона», летящий на Луну, завернуть по дороге в винный магазин.
— Я сказал, останови этот долбаный автобус! Я на работу опаздываю. Тебе что, непонятно, ты, толстая ебучая корова!
У водителей, начальников тюрем и комендантов концлагерей особый стиль управления. Некоторые водители поют, стремясь поднять дух пассажиров такими джазовыми песенками, как «Tea for Two» или «My Funny Valentine». Кто-то предпочитает спрятаться на водительском месте (предоставляя заключенным самим искать убежище или выход) и не пристегиваться на случай бегства. Марпесса не была сторонницей строгой дисциплины, но и тряпкой тоже не была. В ее обычные смены случались драки, кражи сумочек, «зайцы», домогательства, пьяные, подвергание детей опасности, заигрывание; эпизоды с ниггерами, то и дело стоящими на проезжей части во время движения транспорта, и игрой с мячом в салоне, не говоря уже о происходящих время от времени покушениях на убийство. Представитель профсоюза рассказал ей, что водители автобуса в США становятся жертвами преступлений в среднем один раз в три дня, поэтому Марпесса давно решила, кем она точно не будет: цифрой в статистике и чьей-то «жирной коровой». Не знаю, как она решила вопрос на этот раз — ласковым словом или вытащив из-за сиденья металлическую дубинку-«негротизатор», потому что я уснул и проспал до Эль-Сегундо, где по опустевшему салону эхом разнеслось Марпессино: «Конечная».
