Trink die Milch nicht! Warum? Die ist schlecht.
Не пей молоко. Почему? Оно испорченное.
«Испорченным» молоко было потому, что по стаканам разлили разбавленную водой штукатурку, которая затвердеет, когда дети выльют ее в кашу, а Хомини испортила детская популярность. Если в каком-нибудь эпизоде делались «купюры» из соображений политкорректности, Хомини дулся и топал ногами:
— Они вырезали меня из этой сцены! Там Спэнки должен найти волшебную лампу Аладдина, потереть ее и сказать: «Пусть Хомини превратится в мартышку, пусть Хомини превратится в мартышку». И тут — оба-ёба! — я превращаюсь в ебучую мартышку!
— В мартышку?!
— Ну да, в капуцина, если точнее, и я даже отрепетировал, как ходить вперевалочку и вихлять задом. И вот я даю деру и забегаю в магазинчик, где ниггер торгует газировкой. Рядом с ним — его девушка, и вот он закрывает глаза и тянется к ней для поцелуя. Увидев меня, девушка убегает, а этот балбес целует меня в губы. На этом месте народ просто умирал от смеха. «Волшебная лампа и постреленыш» — у меня там самая большая роль. За мной гоняется вся полиция, а в конце мы со Спэнки съедаем до хренища пирожных. И, скажу я вам, Спэнки был самым охуительным белым мальчишкой из всех, что я встречал в жизни. Йоуза!
Сложно сказать, то ли он на самом деле превратился в обезьяну, то ли ребята из киностудии Хэла Роуча, не особо блиставшей спецэффектами, просто открыли книгу рецептов Классических Американских Стереотипов и выбрали из нее один простейший, «Как сделать из негра обезьяну»: «1. Просто добавь хвост». Как бы то ни было, по мере того как на полу монтажной росла гора вырезанных кадров, откровенно попахивавших расизмом, уже и так было понятно, что им просто был нужен маленький черномазый шут. Вся его карьера — это дайджест из вырезанных фрагментов фильмов, где он был бы окружен белизной: яичница-глазунья, белая краска, просыпающаяся на голову белая мука. На черном лице — выпученные от страха глаза с белыми белками; белые привидения в заброшенном доме; компания новообращенных призраков, говорящих на непонятном языке и сомнамбулически продирающихся сквозь дремучий лес; белая ночнушка на бельевой веревке раздувается на ветру, словно заколдованное привидение, до смерти перепугав Хомини. Его гримировали под альбиноса. Ему выпрямляли волосы, как в фильмах ужасов, заставляли с разбегу залезать на дерево посреди болота, перепрыгивать через заборы, пробивать собою стекла витрин. И он постоянно нарывался на удары током, по собственной неосторожности или по воле божьей, — но искры и молнии никогда не промахивались мимо его задницы, прикрытой штанами на подтяжках. В эпизоде «Честно говоря, Бен Франклин»
[63], когда на очкастого Спэнки нападает питбуль, кто, как не Хомини, вызывается оттащить мальчика от опасности, став воздушным змеем? Гигантский орел пришит к огромному флагу Бетси Росс
[64], в рваных штанишках и треуголке, из которой торчит металлический штырь, с плакатом на шее, написанным плачущими от непогоды чернилами, — «Бывают времена, сжигающие человеческие жизни. Натан Хейл
[65]», — Хомини взмывает в небеса, словно черная живая антенна, паря под пронизывающим дождем, штормовыми ветрами и зигзагами молний. Раздается громовой раскат, и что-то сильно искрит. Спэнки держится за светящийся ключ, привязанный к распоркам воздушного змея. Ключ весь наэлектризован, и Спэнки уже открывает было рот, чтобы сказать «Эврика!», но сверху его обрывает Хомини. Он упал и запутался в ветках дерева, он весь обгорел, и дым валит из его глаз, изо рта (и опять эта вечная белозубая улыбка), но произносит самый длинный монолог за всю свою кинематографическую карьеру: «Йоуза! Я опткрыл алектричество!»
Потом появились кабельное телевидение, видеоигры и Мелани Прайс с грудью восьмого размера, которую она любила демонстрировать, устраивая у окна своей комнаты стриптиз как раз в то же время, когда по телевизору показывали «Пострелят». От нашей банды, ходившей в гости к Хомини, один за другим отпадали участники. В конце концов остались только я и Марпесса. Не знаю, почему она не ушла со всеми, ведь у нее тоже выросла своя грудь и ей тоже было чем похвастаться. Иногда парни постарше просили ее выйти на минутку, но Марпесса всегда досматривала «Пострелят» до конца, а парни стояли на крыльце дома Хомини и маялись. Хотелось бы думать, что Марпессе я уже тогда нравился. Но скорее ею двигала жалость, и еще хотя бы с полчетвертого до четырех она чувствовала себя в безопасности. Мы ели виноград и смотрели веселые музыкальные выступления пострелят-семилеток, умеющих петь хриплыми голосами и отбивать чечетку так, что пыль столбом стояла. И впрямь, какую опасность для Марпессы могли представлять тринадцатилетний фермерский мальчишка на домашнем обучении и выживший из ума старик?
— Марпесса.
— М-м-м?
— Вытри подбородок, с него течет.
— Еще бы. Этот виноград — просто объеденье. Ты правда сам его вырастил?
— Угу.
— Зачем?
— Это мое домашнее задание.
— Ну и ебанутый же у тебя отец.
Это первое, что мне понравилось в Марпессе. Ее прямота. Ну и, конечно, ее сиськи мне тоже нравились. Хотя она как-то сказала, поймав на себе мой взгляд, что даже при самых благоприятных обстоятельствах я не знал бы, что с ними делать. А потом обилие поклонников постарше и поопытней (у которых к тому же водились деньги от торговли наркотой) взяло верх над симпатичным Альфальфой в ковбойской шляпе, любившим распевать «Дом на ранчо», так что чаще всего оставались только я, Хомини и виноград. Но я ни разу не пожалел, что не бегал с друзьями подглядывать за девчонками. Мой расчет был таков: пока Марпесса ест виноград и его сок стекает на ее пышную грудь, сквозь мокрую футболку рано или поздно проступят ее твердые соски.
Увы, увидеть женскую грудь в ее трехмерной красе мне довелось только накануне собственного шестнадцатилетия. Я проснулся средь ночи и увидел, как на краешке моей кровати сидела Таша, очередная отцовская «ассистентка». От ее нагого тела исходили посткоитальные испарения, кислые, как яблочный жмых или мускат. Она читала мне вслух из книги Нэнси Чодороу: «Разумеется, мать — это женщина, потому что мать является родителем женского пола… Мы вполне можем сказать, что мужчина растит ребенка как мать, если он единственный родитель или если из двоих родителей он оказывается самым заботливым. Но мы никогда не скажем, что мать воспитывает ребенка как отец». И по сей день, когда мне одиноко, я трогаю себя, вспоминая грудь Таши, и размышляю о том, что фрейдистская герменевтика совершенно не распространяется на Диккенс. Город, где именно дети зачастую заботятся о своих родителях, где эдипов комплекс или комплекс Электры не приживаются, потому что неважно, кто чей сын или дочь, отчим или брат: все вокруг трахались, не занимаясь пенисомеркой, потому что никто не испытывал недостатка в сексе.
