— Ладно, пойдем… Только бутылку открывать сама будешь, я не умею.
— Ну это не самое трудное в жизни занятие — бутылку открыть. Это я на раз-два. — Томка тяжело выбралась из гамака, чуть не свалившись на газон, и, тихо чертыхнувшись, договорила: — Главное в этом деле, чтобы пробка в глаз не прилетела…
— В чей? В мой?
— В твой, конечно. Что я, дура, самой себе в глаз открывать.
Ника разом осушила свой бокал, чем несказанно удивила Томку. Шампанское быстро ударило в голову и, как показалось, развеяло все Никины давешние мучения вкупе с надрывными песнями и грустными саксофонными мелодиями. А после второго бокала стало совсем легко. Душа освободилась, воспарила в приятной неге, и захотелось поговорить.
— Ой, Томка, ты даже не представляешь, кто мне вчера позвонил! Никогда не догадаешься.
— Кто? Ну скажи, кто?
— Антон.
— Иди ты! Вспомнил, надо же. Столько лет прошло! А чего хотел от тебя?
— Сказал, надо поговорить. То есть встретиться и поговорить. Я сначала растерялась и запаниковала, а сейчас поняла: какая это все ерунда, Томка. Все же давным-давно прошло, все кончилось, быльем поросло. Сама не пойму — чего я так испугалась?
— А правда, чего ты испугалась? Ну позвонил… Ну и что?
— Так я ж тебе объясняю, он хочет встретиться. А я запаниковала сразу. А теперь понимаю, какая это ерунда.
— Ну да, ну да… Только я все равно не поняла: ты пойдешь с ним встречаться-то?
— Нет. Нет, конечно.
— Ну и дура…
— Том, ты что говоришь?
— Да ничего. Я бы, к примеру, обязательно пошла. Нет, а что такого? Надо изменять мужикам, чтобы потом не было мучительно больно и стыдно, поняла? Вот я, например… Какого лешего я своему мужу верность хранила? Вот скажи, зачем эта верность мне сейчас нужна? Что я ее, маслом на хлеб намажу? Да если б я знала, что он так со мной поступит… Да я бы…
— Томка, не заводись.
— А кто заводится-то, кто заводится? Я ж дело говорю. Иди, Ника, пока зовут. Потому что еще пяток лет пройдет, и звать перестанут.
— Нет, Томка, ни за что не пойду.
— Ну и дура.
— Ага… И давай за это выпьем! Впервые в жизни пью шампанское с утра. Сейчас эту бутылку допьем и вторую откроем!
— Ну разошлась! Мне-то ничего не будет, я баба крепкая, а ты, смотри, сомлеешь со второй бутылки-то. Много ли тебе надо, пигалице худосочной?
— Да я уже того… Сомлела почти. Ночью плохо спала, знаешь… Я полежу тут на диванчике, ладно? А ты пей шампанское, Томка… Ты же хотела…
Ника улеглась на диван, поджав под себя ноги и положив под голову одну из подушек. Засыпая, пробормотала едва слышно:
— Какая все это ерунда, правда?
Томка вылила себе остатки шампанского, подняла бокал за тонкую ножку, посмотрела, как бегут вверх мелкие пузырьки. Медленно выпила, усмехнулась грустно. Потом встала, нашла плед, заботливо укрыла спящую Нику, проговорив жалостливо:
— Надо же, бедолага. Все еще Антоху любит, надо же.
Постояла еще немного, повздыхала и вышла на цыпочках из гостиной.
Ника проснулась в половине третьего, будто чья-то невидимая рука толкнула ее в плечо. Дико оглядевшись, подскочила с дивана, понеслась вверх по лестнице в спальню, схватила первое из одежды, что попалось под руку.
Через десять минут она уже мчалась на машине в сторону города, поглядывая на часы, — успеть бы…
* * *
Та самая скамейка в парке — их с Антоном место — была пуста. Ника остановилась невдалеке, смотрела на нее, запыхавшись. Ушел, значит…
— Здравствуй, Ника. Я бы все равно тебя дождался, ты же знаешь. Так что зря торопилась.
Ника вздрогнула, обернулась. Антон стоял сзади, улыбался так весело и беззаботно, будто они расстались вчера. Не навсегда расстались, а на несколько часов, чтобы прожить их в суете повседневных дел. Тем более он ничуть не изменился — такой же сухой и подтянутый, и глаза так же светятся синевой в обрамлении темных ресниц, и светлые волосы не потеряли нежный пшеничный оттенок. Правда, в лице появилось что-то грустное и возрастное — кожа слегка огрубела на когда-то гладких щеках, обозначились неглубокие борозды от крыльев носа к уголкам губ, отяжелел подбородок.
— Привет. И вовсе я не торопилась, Антон. Я просто хотела сказать, чтобы ты… Чтобы никогда мне больше не звонил. Не надо, я не хочу. Пожалуйста, не беспокой меня больше. Не мешай жить, а?
Прозвучало это как нижайшая просьба. Антон удивленно поднял брови, глянул Нике в глаза, произнес тихо:
— Как я тебе мешаю, Ника, что ты? Тем более — жить. Это я без тебя жить так и не научился, как ни старался все эти годы.
— Ладно, Антон, хватит. Не надо. Ты поговорить хотел, вот и говори. А про это… Не надо, пожалуйста.
— Ну не здесь же мы будем говорить. Пойдем в кафе, тут недалеко, в двух шагах. У тебя вид загнанный, надо посидеть и отдохнуть, съесть чего-нибудь. Устаешь, да? Идем…
— Ничуть я не устаю, — сердито пожала Ника плечами, идя за ним.
В кафе было по-домашнему уютно, пахло хорошо прожаренным мясом с острыми спе-циями. Тихо играла музыка, нежная и немного грустная. Сели за столик, Антон протянул Нике меню:
— Тебе надо обязательно поесть, ты очень бледная.
— Да нормальная я, такая, как обычно. — Она отодвинула от себя меню. — У женщин меняется цвет лица с возрастом, это природная особенность, и с этим ничего не поделаешь.
— Ну не греши на себя, какой возраст? Выглядишь замечательно, ничуть не изменилась. Но поесть все равно надо, выбери себе что-нибудь, пожалуйста.
— Я не хочу. Я буду пить минеральную воду без газа, тем более у меня времени совсем нет. А ты можешь обедать, пожалуйста.
— Торопишься, да?
— Ужасно тороплюсь.
— К мужу?
— Да, к мужу. А что?
— Нет, ничего. Ты как с ним вообще живешь?
— Вопрос некорректный, но я отвечу, чтобы ты больше не спрашивал. Отлично живу. Не жалуюсь. Всем бы так жить, как я живу.
— А я тебе не верю, Ника. Слишком эмоционально звучит, чтобы быть правдой. Я тебя знаю, Ника, и потому не верю.
— Это твое дело, Антон. Можешь верить, можешь не верить… Разве это меняет хоть что-нибудь?
— Конечно, меняет. Наверное, живешь ты хорошо, я не спорю, но любишь не его, а меня.
— Да не будь так самоуверен! Да, я тебя любила, но столько лет прошло. Все это было давно и неправда.
— Не горячись, Ника. Ты любишь меня, а я люблю тебя. И ничего с этим поделать нельзя, потому что это правда. Кстати, рядом со своим мужем ты вовсе не выглядишь счастливой, у тебя глаз не горит.
