Видимо, отец великого князя Константин Николаевич убедил царственного брата, что шестилетняя ссылка вполне достаточна для совершенного проступка. По его ходатайству в Самару в апреле 1880 г. для личного освидетельствования Николы вновь направили врачей-психиатров Балинского и Дюкова. После этого осмотра Александр II, видимо, под влиянием своего брата великого князя Константина Николаевича, принял решение о переводе опального князя под Петербург, в имение «Пустынька», находившееся рядом с деревней Саблино, в часе езды от Николаевского вокзала.
[1757] Причем Николая Константиновича всячески торопят с переездом, с этой целью профессор Балинский вновь приезжает в Самару 1 ноября 1880 г..
[1758]
Николай Константинович переезжает в «Пустыньку» в конце ноября 1880 г. Из рапортов охраны следует, что его часто навещал младший брат, Дмитрий Константинович, и время от времени – профессор И. М. Балинский. Великий князь не только принимал гостей, но и «почти беспрерывно» занимался разработкой записки о среднеазиатской железной дороге.
[1759] Можно достаточно обоснованно предполагать, что Александр II, переведя опального князя в ближайшие пригороды Петербурга, хотел помиловать племянника. Постоянные визиты психиатров к великому князю должны были дать медицинские основания для принятия этого решения. Возможно, это связано также с изменениями в личной жизни самого императора, который стал терпимее относиться к грехам ближайшего окружения, да и шестилетняя ссылка в какой-то мере искупила прегрешения великого князя.
Убийство 1 марта 1881 г. Александра II резко изменило положение Николая Константиновича. Опальный князь обратился к Александру III с просьбой позволить ему приехать в Петербург, чтоб «помолиться праху обожаемого мною монарха». Надо заметить, что Александр III и Никола – двоюродные братья, фактически росли вместе (один – в Зимнем, а другой – в Мраморном дворце) и в молодости принадлежали к одной компании. Но события апреля 1874 г. навсегда развели их жизненные пути. Поэтому Александр III ответил своему кузену: «Сколько живу, ты не увидишь Петербурга».
[1760]
После того как ему не позволили приехать в С.-Петербург на погребение Александра II, Николай Константинович заявил, что если его считают сумасшедшим, то он не будет присягать Александру III, так как «сумасшедших к присяге не приводят».
[1761] Именно с этого момента вокруг Николая Константиновича возникает ореол некой оппозиционности. Графиня М. Клейнмихель упоминала о словах Николая Константиновича: «Я надену Андреевский орден, выйду к народу, и народ восстанет и меня защитит».
[1762] Уже 21 марта 1881 г. министр Императорского двора А. В. Адлерберг в секретном отношении к министру внутренних дел графу М. Т. Лорис-Меликову писал, что необходимо принять меры «к прекращению неудобств и повторяющихся затруднений относительно ненормального положения Его Высочества». Предлагалось послать в «Пустыньку» благонадежного штаб-офицера, вменив ему в обязанность строго надзирать «как за выходами и выездами из занимаемого им дома, так и за самим домом» и «противодействовать в случае какой-либо попытки» освободить Николу.
[1763]
Александр III, ставший императором при трагических для России событиях и обладавший жестким характером, не мог пройти мимо таких выходок и даже намеков на некую фронду. Поэтому в ответ на это заявление 28 марта 1881 г. Николая Константиновича арестовали, перевезли в Павловск и поместили в крепость «Бип». Биографы Александра III отмечают, что царь «с Николой… дружили с ранних лет, много общих воспоминаний связывало их, но сочувствия к бывшему другу-родственнику он не испытывал никакого… Став императором, он наотрез отказался простить опального кузена и разрешить ему вернуться в Санкт-Петербург».
[1764]
В апреле 1881 г. подвели итоги семилетнего «попечительства» над великим князем Николаем Константиновичем, где констатировалось: «В эти семь лет его Высочество десять раз перевозился с одного конца России на другой… более 20 лиц пребывало в это время при Великом Князе в качестве врачей, распорядителей… немало разных взглядов, приемов и даже систем практиковалось в отношении Его Высочества… но положение… не только не установилось… но до невозможности осложнилось и запуталось».
[1765] И прежде всего «обстоятельствами и соображениями характера политического».
В документе рассматривались различные варианты решения этой проблемы в диапазоне «от строгого заключения до условной свободы». Однако в связи с обширными знакомствами Николая Константиновича, его денежными затратами на изучение среднеазиатских путей, его печатными работами по вопросам «первостатейной важности для нашего Юго-Востока» делался вывод, что будет «неосторожным несвоевременно поставить теперь Великого Князя в положение Государственного узника», так как «при этом создадутся легенды. Они окружат Великого Князя ореолом мученика за правду, может быть народного печальника и заступника, героя демократических учреждений».
[1766]
Поэтому предлагалось поселить Николая Константиновича в большом городе, где если что и случится, то «странно было бы требовать от человека, признанного врачами ненормальным, безупречной нормальности в образе мыслей и действий», так что «лучше пусть сожалеют Николая Константиновича, как несчастного больного, нежели сочувствуют и поклоняются ему, как жертве преступления». В итоге автор документа предлагал поселить Николая Константиновича в Туркестане. Этот архивный документ не имеет адреса, не указан его автор, он написан хорошим писарским почерком и датирован «Павловск. 4 апреля 1881 г.». Документ, видимо, был составлен людьми, отвечавшими за Николая Константиновича во время его заключения в крепости «Бип» и предназначен для доклада министра Императорского двора А. В. Адлерберга Александру III.
Этот доклад, видимо, полностью одобрили, так как уже в мае 1881 г. начальником охраны царя П. А. Черевиным была составлена «Инструкция» в связи с переездом великого князя в Туркестанский край. В ней указывалось, что «обращение с Его Высочеством должно было быть, как с частным лицом, а не с Членом Императорского Дома», прогулки разрешались только в черте города, сопровождать Николая Константиновича надлежало его морганатической супруге Н. А. Дрейер,
[1767] в случае неповиновения генерал-губернатору представлялось право ареста «больного».
