– Такой человек, как Игорь Владимирович, стоит даже самого низкого падения.
Я поняла, что она влюблена.
Строков нагрузил ее какими-то учебниками и справочниками, отсыпал в карман конфет, привезенных ему детскосельскими музейщиками, прочитал на дорогу Ахматову и очень тепло спровадил долой.
* * *
Раздев его, я почувствовала запах мыла. Судя по всему, он только что принимал душ. Где-то там, откуда пришел. Где? Иванов, при нас закрыв мастерскую, побежал домой. Где же Строков помылся? В Мойке? Обдумывать было некогда. Стоило ковать железо, пока горячо, ведь до этого вечера сексу все время что-то препятствовало. Я предпочла порадоваться: человек решил быть чистым со мною в постели. С учетом местной специфики это показалось галантным. Мы легли на кровать. Что-то мешало Строкову. Как будто систолическое давление упало до восьмидесяти. Вес тела стал непропорционален силе мозга. Строков ворочался, как в тугой жиже ночного кошмара. Руки не слушались. Член не стоял. Что делать с женщиной, мой возлюбленный, похоже, представлял себе смутно. Попытки высечь из этого теста хоть какую-то энергию и тем более направить ее – ни к чему не вели. Строков обваливался из рук, как будто я пыталась, стоя в море, обниматься с водой. В конце концов, он слег. Опрокинулся на спину, посмотрел в потолок и вдруг, тихонечко застонав, стал тереть бедро.
– У тебя что-то болит?
– Ну а то, конечно. Погода, вон, видишь какая, – ответил он. – Осколок болит.
– Осколок?!
– Да, да, – он вымученно улыбнулся, – сувенир вот привез, из Афгана. Так особенно жить не мешает, а как на улице дрянь, вот эта свинцовая крыша над городом – так сразу война напоминает о себе… В принципе, правильно, чего… Нелишне время от времени вспоминать, что обещал себе обязательно сделать по выходу из Панджшерского ущелья.
– А его нельзя вытащить?
– Слушай, у меня их там знаешь сколько… До конца жизни можно вытаскивать, больше времени ни на что не останется. – Он хитро улыбнулся: – А ну-ка, давай-ка я тебя поглажу.
Он приподнялся, оперся на руку и, чуть надавив на мое плечо, жестом велел повернуться на другой бок – так, чтобы я оказалась к нему спиной. Строков действительно начал гладить. Водил рукой. Вроде бы нежно. Но удовольствия я не получала. Кажется, вопреки упрямому нежеланию реагировать на реальные события, я начала понимать, что секса не будет. Ни сегодня, ни когда погода станет получше. Строков выглаживал выемки на моем теле, касаясь очень легко, робко, будто я состояла из расплавленного солнцем пластилина, донельзя чувствительного к прикосновениям. Некоторые изгибы привлекали Строкова сильнее: вознося руку к вершинам снова и снова, он снова и снова соскальзывал пальцами в углубления, вышлифовывая определенные, наверное, особенно анатомически занятные места. В узких надключичных впадинах, в ямках плечевого сустава и в ложбинке под копчиком он проводил пальцем, будто снимая лишнюю акварельную воду с листа. Я распознала желание Строкова показаться искусным, утонченным любовником – так сказать, охотником, забившим десятикилограммового палтуса ради граммовой щеки, – любовником, знающим толк в разнообразии неприметных заток, знающим, где и как соскоблить тончайшие прозрачные слои удовольствия, тусклые, приглушенные, но гораздо более сложно тонированные по сравнению с клейкой, смолистой, концентрированной, оглушительно-приторной сладостью меда внизу живота. Будь тогда на мне духи, я могла бы сказать, что Строков собирал с моей кожи недоиспарившиеся крупицы эфира. Но в те времена духов у меня не водилось.
В очередной раз я предпочла поверить в то, во что мне предложили. Я лежала, прислушиваясь к скольжениям, расслаивая касания по разным степеням шероховатости, взывая внутренне к нужным нейронам, рассеянным среди миллиардов собратьев, пытаясь пробудить их к восстанию и поджогу, но сигналы рецепторов уходили мимо, попадая в какие-то мглистые невразумительные окраины, имеющие отношение к чувству стеснения. Может быть, даже стыда. Или жалости. Мне было стыдно за нас. Но не так, как бывает стыдно за деяния. А так, как было бы стыдно тем, кого насильно пригнали под свет софитов, заставили раздеться и заняться любовью перед комиссией, сидящей в добротных костюмах, крепко курящей, избранной из тайной секты порнографов. Грудь Строкова была гладкой. Волосы на ногах выглядели впервые увидевшими свет. Мне было грустно. Как матери, соблазняющей собственного ребенка. Строков сказал, что пора бы и поработать. Застегивая молнию юбки, я спросила, можно ли мне прийти в выходные.
– В эти выходные не получится, – ответил он. – Девятое мая, душенька. Главный праздник ветеранов боя на высоте три тысячи двести. Я каждый год отмечаю одинаково, это, знаешь ли, святое. Езжу к фронтовому другу. Беру ребятишек, на электричку и – в Тосно.
– Каких ребятишек?
– Моих, пацана моего и доченьку. Им же нравится! Я форму надеваю, ордена – все как положено. Мы с ними торт покупаем, букет. Выходим на перрон. Петька нас встречает, люди смотрят… Ребятишки гордятся отцом. Это у нас поважнее Нового года!
Он засмеялся. Напряжение спало. В глубине души я понимала, что мы прощаемся.
* * *
Девятого мая Уля велела прийти к ней на работу – есть пирожные в честь праздника Победы. Дворецкий в мундире сдержанно улыбался. «Женева» сияла изнутри. Солнце, одетое в Росси. Отражения анфилад сбивали вошедшего с толку. Я очень боялась врезаться в зеркало лбом и попасть через то на пожизненные каторжные работы. Зашлифованное золото перил бликовало, опаляя сетчатку. Отсветы мрамора парили, как мыльные пузыри, а при малейшем повороте головы вдруг срывались из поля бокового зрения стаей медуз. Я поднималась по лестнице. Ступени под ногами сливались, плыли, кружилась голова. Уля ждала меня за столиком в атриуме. Закованная в черное, академичная, как высокого ранга сотрудница Букингемского дворца. Она курила тонкую сигарету. Арфистка в пене органзы исполняла «Граве» Иржи Бенды. «Граве», как и почти любая музыка в переложении для арфы, производило впечатление своего собственного скелета, зачищенного до жемчужного блеска. Трам-трам-трам. Девушка в безупречно синем костюме положила передо мной крахмальное меню.
– Выбирай что хочешь, – сказала Уля сухо. Погасила сигарету. И почти сразу взяла новую.
– А тебя не будут ругать за то, что ты меня сюда приглашаешь?
– С какой стати?
Я пожала плечами.
– Ну, не знаю…
– Проститутки работают в лобби-баре, на первом этаже, с девяти часов. До девяти я обычный посетитель. Могу приглашать и угощать гостей.
Я уткнулась в меню. По белым рифленым страницам бисерным почерком тянулись английские слова. Над стеклянной крышей плыли облака. Звучала иностранная речь. Звенела посуда. Как и во всех огромных помещениях, все звуки хоть и отдавались эхом, но в то же время были «притушены левой педалью» – утоплены в толщах воздуха и неосознаваемого шума вентиляционной системы. Мне очень нравилось это. Напоминало вокзал. Или аэропорт. Словом, место, где человек на несколько часов добровольно покорен собственной судьбой и может позволить себе слиться с ней в экстатическом рабстве. Я выбрала миндальный торт. И осмотрелась. Хрустально-седые венецианские старушки, сидящие неподалеку, поймав мой взгляд, улыбнулись. Я тут же отвернулась.
