Знал бы он, как я далека от этого. От еды, от петрушки, от комфорта и от борьбы с ним, от иллюзий, от разочарований, от безопасности и от увлечения опасностью. Даже от мышления – в строгом смысле. От поиска какой бы то ни было значимости. От поиска каких бы то ни было дивидендов. Дивидендов от чего бы то ни было. Я уже по ту сторону всего этого.
(яблоки)
Я понимаю, что мы с нашими чаяниями – только частный случай какой-то масштабной катастрофы, которую нам предстоит еще осмыслить, еще проглотить. Что мы уже не можем быть блестящими ньютонами и трясти деревья в надежде на то, что каждому из нас на голову упадет свой «джонатан». И дело не в том, что яблоки не падают. Мы не можем не понимать, что райские «джонатаны» не объясняют ни одной из ситуаций, в которой сегодня оказываемся мы – и другие. А эйнштейнами все мы уже не станем – то есть не сможем объяснить себе, почему то, что происходит, происходит именно так.
Но сейчас я уязвлена даже не невозможностью вобрать все это. Не знанием о стеклянной смерти. Не мукой просроченных времен. Нет.
Не утрачиваемостью любви. Не неудобством абсолютного.
Я понимаю, что на самом деле сейчас я ранена чем-то другим, еще более жестким и неотменимым. Это честность. И что теперь, пока я не исчезну, я буду и буду на ощупь подбирать ей слова.
(и вдруг)
И вдруг реальности разверзаются: к нам направляется Неандерталец (его место у локальной трибуны занял другой оратор).
Мне становится так страшно, что, наконец, доходит, чем я тут занимаюсь. Это род самоосвежевания. Ангелы, искусственные ангелы, забросайте меня рюкзаками. Все пропало.
Уровень 28
(лоскутная техника)
В зрачках гнев, почти ярость, лицо принимает знакомое первобытное выражение. Не обращая внимания на Д., он разворачивается ко мне:
– А ты что здесь забыла? Чего ты ищешь? Не понимаешь, что происходит, а? Ступай вышивать крестиком! Осваивать технику пэчворк!!!
– Ты знаешь такие слова?
– Ступай отсюда! Какого черта?!
– Я хотела услышать…
– Ты компрометируешь! Твое место у швейной машинки!
Мой голос сейчас совершенно не слушается:
– А тебе не кажется, что все, что существует, и есть какая-то нарезка? И мы должны сшить кусочки…
– Ну что же ты… Только не вздумай плакать.
Но я уже стою, покачиваясь на длинных и слабых ногах, уткнувшись мокрым лицом ему в грудь, кирпичная кладка которой смягчена только свитером:
– Крэйзи пэчворк. Есть такая разновидность английской лоскутной техники, правда… Когда фрагменты разной величины и формы…
(Я слышу стук отодвигаемого стула. Д. выходит.)
– Только не говори, что пришла из-за меня.
– Нет.
– Ты понимаешь, что здесь опасно находиться? (по волосам скользит его ладонь)
– Да.
– Зачем ты здесь? Ты встречаешься с Д.? (резко собирает пряди на затылке в хвост)
– Нет. (с откинутой головой)
– Ты врешь.
– Нет.
– Уходи.
– Ты делаешь мне больно! Нет.
– Возможна облава.
– Ну и что.
– Дура. Ты ведь уехала из города? Ты где сейчас?
– Сейчас я с тобой.
– Дура. (гладит по голове)
Я беззвучно реву. Занавес.
(переключение)
Д. возвращается. Он подавлен немного, но не смущен – все понимает. Принес граненые стаканы с двойным виски – для нас. Неандерталец отстраняется. Я старательно запихиваюсь в себя и застегиваю мысленный зиппер, чтобы не вываливаться. Лицо стерто, но существуют косметические карандаши и красные губы в тюбике.
Осталось напиться по-свински – но это только идея, не желание.
– Я буду только вино, – говорю я. – Легкое, белое.
– Хочешь быть белой и пушистой? – с глупо-добродушной улыбкой произносит Д.
Я молчу. Д. уходит за белым вином. Я касаюсь неандертальской кисти. Я хотела бы этого не делать, но не могу. Он перехватывает мою ладонь. К нам подсаживается парень – русоволосый, худой, с задумчивым лицом, и Неандерталец меня отпускает.
– Скажи-ка, дядя, – обращается парень к Неандертальцу, – ты думаешь, что государство в принципе не может приносить пользу человеку? Никогда и нигде?
– Во всем мире государство только расширяет свое вмешательство в его жизнь. Тебя это устраивает, П.? – следует резкий ответ.
– Ну, так всегда есть какие-то институты. Институты сами по себе – это ведь не зло. Вот Российская Империя. В свои последние годы – не очень симпатичный институт, да. Но потом пришли разрушители, и стало все только хуже.
– А ты разве не видишь, что это процесс – происходит постепенное масштабирование анти-индивидуального? И это повсеместно. Молох государства переходит границы человека все более и более. Это не хорошо и не плохо. Так есть. Ты романтизируешь Молох.
– А ты не любишь – и это тоже субъективно.
– Да. Но в целом это нейтральный процесс. Ничего не сделаешь.
(коромысло)
П. усаживается поудобней. Неандерталец придвигает к нему стакан. Я, успокоившись, с любопытством слежу за их интеллектуальной перепалкой. Парень говорит:
– Я разделяю твою критику именно нашего государства. Но идея государства как такового – не зло. Без государства могут жить только конченные злодеи и убийцы.
– Процесс разрастания государства и захвата им территорий индивида – это процесс саморегуляции человеческой популяции. Мир перенаселен, а ты в мелком масштабе смотришь, – самонадеянно отвечает Неандерталец. – Взгляни на все в моей оптике, попробуй.
– Нейтральный процесс?
– Но смысл и последствия его отнюдь не нейтральны. Государство вышло из-под контроля людей. Институт сам себя рулит. Везде. И в Америке. И у нас.
– Зато в Европе оно обеспечивает более или менее нормальную жизнь. Государство как идея может (и должно) защищать.
– Тут могут быть разные точки зрения, – неожиданно для них подаю голос я. – Это не «зато». Это договор. Способность не заметить ложь обменивается на кажущуюся безопасность внутри идеи государства. В то, каково это государство на деле, большинство не вдается. Большинству достаточно самой разумности существования этой идеи. Почему это подвисло? Потому что оголтелая воля к власти одних прекрасно уравновешивается волей к дивану – других. Паритет сил. Такое коромысло.
– Ого! – присвистывает П. – А ты хорошо излагаешь!
Д. подходит с бокалом, в котором покачивается прозрачно-виноградная жидкость.
