В детстве я посещала этот кружок. Я помню ее мягкий профиль, русые волосы, а еще лучше – скругленную спину, всегда обращенную к тем, чьи места у станка были ближе к выходу. Она играла очень хорошо – это было куда лучше всего остального. Пепельной милотой своего облика и молчаньем она смягчала резкость балерины, только что разжалованной из труппы, – непредсказуемой молодой женщины, обладавшей нервной красотой и жестокостью узкого животного. Она била нас по выпуклым попкам с нескрываемым раздражением. Из нас тогда ничего серьезного не вышло. Я заболела, была вынуждена бросить балет, но для чего-то серьезного все равно было уже слишком поздно – слишком поздно она приехала. Мы вступили в мечту, как в лужу, когда уже были в полувзрослых туфельках на деревянно-прямых ногах. Мы зачерпнули совсем немного – так только, чтобы сказать: и это у нас было. Тогда мы еще не знали, что это была просто модель. Всего.
(с внутренней стороны)
Мир перевернулся миллионы раз, но вот в Торжке до сих пор шьют золотом и серебром. А у меня – ну что поделать? – есть вечернее платье в стиле японских дизайнеров – черное и минималистичное, шелковое, вышитое параллельными пунктирами выпуклых, шерстяных, черных же нитей. У платья нет рукавов, а есть короткие бретели, медленное расклешение, замаскированный разрез до бедра, неровный край. Изысканный какой-то авангард – и сумочки к нему нет.
Я у порога абсурдного поступка. Я представляю, как, перевоплощенные в дело рук своих, торжокские девушки будут висеть на плече черной вешалки с дымчатым авангардным безумием, под которой будут стоять замшевые туфельки, открытые приключениям с внутренней стороны.
(всю эту безмятежность)
Еще потормозить. Мне нужна кожаная косуха – этот универсальный международный знак того, что люди справляются, в любых ситуациях. Он немедленно обнаруживается, как будто здесь все устроено так, что произвольная мысль вызывает к жизни объекты, а не наоборот. Приподнимаю вальяжный воротник. В зеркале я вижу какого-то «нашего резидента» – тренированного, мобильного и… да, сексуального, пожалуй. С длинной царапиной на чернокожем курточном плече.
Вдруг становится так тошнотворно, точно я начинаю вытекать сама из себя, как краска из тюбика, и этому есть простая причина – нажатие, жесткость. Кажется, меня оставили все, кто стоял по углам моего мира в качестве атлантов, без кого этот мир превращается в невнятную кашу, сумятицу разнородных сил, булькающее желе. И внутри меня тоже желе – неверия в то, что и я имею форму и могу стоять в полный рост, придавая этому миру хоть какую-то (неправильную, но все-таки) форму. Вернее, только теперь вся резкость этой оставленности доходит до моего сознания, как отложенная физическими законами вспышка разорвавшейся звезды.
Оставленность может быть такой яркой!
Я снимаю куртку (дикий, с привкусом тины стон опадает, я опять вхожу в свои границы). Снова набрасываю на себя.
(кожаные стенки)
Меня несет куда-то. Я пытаюсь сбавить эту скорость проникновения в отсутствующего другого.
А фитнес-тренер сбивает студентку Сорбонны, выруливающую на велосипеде во двор его клуба; позже увольняется и уезжает в Индию. Для нее все обошлось, не считая царапины на лайковой куртке (подарок родителей) и какой-то общей сбитости с курса, разочарования в собственном теле и законах физики (о последних, впрочем, она почти не думала – думала о Лакане). Девушка живет неподалеку, от сопровождения невольным обидчиком отказывается, молча идет прочь и сама ведет свой велосипед.
Сбивший видел, как красиво и плавно, точно в фэшн-съемке, развевались ее волосы на ветру замедленного удара, а она, продолжая оплетать железки гуттаперчевыми ногами, маленькая и тонкая, взлетела вместе с колесами и, зависнув в воздухе на какое-то невозможно долгое промежуточное время (расстегнутая куртка билась как грубый пиратский парус), начала приближаться к его лицу; впечатавшись ручкой руля в капот (гулкий «пум»), девушка упала на лобовое стекло, которое даже не треснуло, и перед глазами потрясенного зрителя начал распускаться цветок крови. Выскочить, поднять, умолять проводить до «Скорой», до дома, в полицию, куда угодно, вкладывать ей в сумку записку с номерами своих телефонов. Она не позвонила и не заявила. Все прошло, как будто не было. По касательной.
И вот теперь я общаюсь с историей этой девушки, этого мужчины (которого, возможно, по изначальному сценарию она должна была понять – но для этого ей бы понадобилось хотя бы слезть с велосипеда минутой раньше, чтобы ответить на пробивающийся сквозь усмешку комплимент, брошенный им из полуоткрытого окна «Рено») – общаюсь через кожаные стенки, принявшие форму этой встречи. Вернее, невстречи.
Что ж. Именно за этим я сюда и зашла.
(сорняк)
Сорвать сорняк срыва и попробовать еще раз.
(охота)
Французские джинсы с тропическим принтом, возможно, еще не носили, все бирки на месте. В поразительных джинсовых джунглях все происходит, как в меланхоличной мультипликации, созданной сюрреалистом: тихо крадется ягуар, прячутся смутные птицы, расцветают кувшинки, перепутываются цветные лианы… Ягуар, нападающий на белую лошадь, – таможня пропустила Таможенника Руссо. Я хочу представить, что за всем этим стоит.
Джинсы молчат.
Хожу и хожу взад-вперед по тесному помещению, пытаясь их расслышать.
Джинсы молчат.
Но вот среди общего клекота включается тихий звук. Или показалось?
(вместо записки)
Я модель бракованной сборки. Вы говорите: «у тебя какая-то инопланетянская красота», «может, ты инопланетянка?» Вам нравится, что в этом теле как раз мало его, вас привлекает изгиб и надлом. Вы хотите видеть не меня, а это тело, делать с ним какие-то вещи.
Вы хотите «красоту». Это вы приучили меня к тому, что она – мой капитал. Вы не понимаете, что красота – совсем не то, за что можно держаться.
Я протестую против нее! Она только подчеркивает исчезновение всего. Зрелости здесь совсем нет. Сначала юность – а потом надлом и сразу обещание смерти.
Мое тело выглядит устало от самого себя, и я эту усталость продаю. Если это и красота (никогда не смогу привыкнуть к себе), то она уже почти прошла.
Я модель бракованной сборки. Мое тело – это какая-то абстракция. Нужно ли оно мне так, как некоторым из вас? Нет.
Прошу никого не винить в том, что я была. Я больше не буду.
(нет)
Эти джинсы я не могу купить. Я прячу их в гущу, точно динамит, бросаю и Торжок, и Сорбонну на велосипеде, и свою нерешительность, всю декорацию своих ожиданий – и поскорее выбираюсь на поверхность.
Уровень 19
(белые рыбки)
Мне плохо. Джинсы вздернули во мне Катино письмо. Катя – трудный подросток. Замкнутая пятнадцатилетняя девочка, живущая в поселке всего в получасе езды от того городка, куда я сбежала полгода назад и который сегодня покинула.
