— Это ваше право.
— Не беспокойтесь, ваш секрет останется со мной. При условии… — Она встала напротив меня и жестом попросила взять гитару. — Пожалуйста, — Она улыбнулась, сошла со сцены, уселась в переднем ряду и подтянула колени к груди. — Сыграйте это еще раз. Как будто в последний раз.
— Вы не сердитесь, что я играл на вашем «Макферсоне»?
Она отмахнулась.
— Мой продюсер дал мне эту гитару. Сказал, что она хорошо подходит к моему голосу.
Я взял гитару.
— Очень милый продюсер.
— Почему вы так говорите?
— Эта гитара стоит десять тысяч долларов.
— Он может себе это позволить.
— Как долго вы находитесь здесь?
— Уже довольно долго.
Я опустился на табурет и сложил руки на коленях.
— Не могли бы мы оба пойти домой и забыть об этом? Я провожу вас до…
Она покачала головой:
— Не могу заснуть. — Она плотнее обхватила руками колени и поежилась, словно от холодного ветра, которого я не чувствовал. Она выглядела крайне усталой — душой и телом.
— То есть мне нужно один раз исполнить эту песню, а потом мы разойдемся и забудем о том, что когда-либо встречались?
Она улыбнулась. Я тихо провел пальцами по струнам.
— Это не ответ.
— Мы можем разойтись по домам, но сомневаюсь, что я забуду.
— Почему вы так говорите?
Она опустила подбородок на колени.
— За последние полгода я прослушала сотни пробных записей. Может, даже больше. Но ни одна из них не тронула меня так глубоко, как ваша песня.
Я приглушил струны.
— Можно задать вопрос?
— Конечно.
Я окинул взглядом гламурные плакаты на стенах, фотографии, обработанные фотошопом. Особенно меня поразил один снимок, где неведомый фанат у ее ног откидывал со лба ее блестящие волосы.
— Это она будет слушать или вы?
Делия глубоко вздохнула и сгорбилась.
— Я буду слушать, как я слушаю.
В дав часа ночи в «Раймане» между нами не было ничего, кроме воздуха, поэтому я возвысил голос и спел для аудитории, состоявшей из одного человека, предлагая свою песню всему миру, лежавшему передо мной, и стенам зала, где встретились две сломленные души.
Когда я закончил, она покачала головой и вытерла лицо рукавом. Целую минуту она сидела, расслабившись в кресле, закрыв глаза и запрокинув голову. Она ничего не говорила, лишь неосознанно постукивала носком туфли по полу.
Наконец она встала.
— Спасибо. — Она скрестила руки на груди и снова поежилась, словно холодный ветер вернулся. Наполовину отвернувшись, она добавила через плечо: — Большое спасибо.
Она направилась к выходу, когда я крикнул ей вслед:
— Эй, а вы…
Она повернулась.
— Вы бы спели ее со мной?
Она шагнула ко мне.
— Правда? Вы не возражаете?
Я отступил в сторону из-под лучей единственной лампы.
— Нет.
Она кивнула:
— Мне это нравится. — Она поднялась по короткой лестнице, ведущей на сцену. — Можно узнать слова?
Я достал записную книжку из-под ремня на спине и открыл на нужной странице. Она указала на значки Нэшвиллской системы счисления:
— Вы это понимаете?
— Более или менее.
— Парни из моей группы твердят, что мне нужно научиться, но для меня это полная околесица. — Она прочитала текст и провела кончиками пальцев по прочеркам пера. — Прекрасно. Откуда это?
— Мой отец был… он странствующий проповедник. А я тогда был ребенком. Пришла сильная гроза, и молния подпалила шатер. Повсюду гремел гром. Я спрятался под скамьей у пианино. Ливень хлестал горизонтально и заливал мое лицо. Люди разбегались, как муравьи. Отец запустил руку под скамью, вытащил меня оттуда и указал на мое сердце, а потом прошептал на ухо…
— …«Выпусти это», — закончила она.
— Это был первый раз, когда я играл перед людьми.
— Думаю, мне бы понравился ваш отец.
Я уже исполнил вступление и кивком показал ей, что можно начинать. Она тихо запела, подпевая гитаре, подпевая моей песне. Ее голос был словно создан для этого. Ее вокальный диапазон и сила голоса позволяли играть со строфами, но она воздерживалась от этого, полагаю, не желая ранить мои чувства. Когда я начал играть второй куплет, она раскрыла голос и спела для меня в полную силу.
Когда отзвучали последние ноты, мы провели в молчании целую минуту. Потом еще одну. Наконец она приподняла бровь:
— Ну как, нормально?
В последнее время ей явно приходилось нелегко. Слишком много критических замечаний, окриков и наставлений. Мне в голову пришла мысль о собаке, которую так долго держали на поводке, что даже если снять его, она все равно останется рядом.
Моя песня в ее исполнении была одной из самых прекрасных вещей, которые мне приходилось слышать. Я ломал голову над тем, как сказать ей об этом, не показавшись очередным ее ревностным поклонником.
— Мне всегда казалось, что лучший голос — не тот, который может взять больше всего октав, громче всех остальных, звучит дольше… как угодно. Нет, это голос, которые заставляет нас поверить в то, что он поет чистую правду.
Она немного расслабилась.
— Ну и как? Вы поверили?
— Да, — я рассмеялся.
Она лукаво улыбнулась, как будто тоже запустила руку в банку с вареньем. Потом она покосилась на дверь и тихо спросила:
— Хотите еще раз?
Мы исполнили песню пять раз подряд. С каждым разом она чувствовала себя все более непринужденно, вживаясь в слова. На шестой раз она спела эту песню так, как будто сама написала ее, и я одновременно услышал и увидел, что она нашла свой голос.
И свою песню.
Когда она закончила, улыбались не только ее губы, но и глаза.
— Спасибо. — Она бережно закрыла мою черную книжицу и протянула ее мне. — Спасибо, что разрешили спеть вашу песню. Это… просто роскошно. — Она откинула волосы с лица и посмотрела на часы. — Мне пора идти. Впереди долгий день.
Она сошла со сцены и направилась к выходу. Я спрыгнул вниз и пошел за ней.
— Делия? — Я покачал головой. — Я хотел сказать, мисс Кросс.
Она остановилась. Ее лицо снова стало напряженным, и она выглядела так, как будто уже начала сегодняшнюю баталию.
— Я могу спросить вас о кое-чем еще?
— Разумеется. И называйте меня Делией.
