— Глотнешь?
Кому это могло повредить? Я взял фляжку, запрокинул ее и сделал вид, что я такой же крутой, как и он. Вскоре я понял, что это было совсем не круто.
Мы отыграли еще один час. Он отхлебывал, я играл, потом отхлебывал и играл еще. Я отлично расслабился. Наконец, когда я исполнил все, что только он мог пожелать, он улыбнулся, убрал аппаратуру в багажник своего автомобиля, захлопнул крышку и отсалютовал мне шляпой.
— Будь поближе к радиоприемнику. Я свяжусь с тобой.
Мир вокруг меня вращался с поразительной быстротой, но я держал его за вожжи… по крайней мере, мне так казалось. Я невозмутимо кивнул. Мужчина забрался в автомобиль и включил зажигание, но обнаружил, что у него появилась проблема. Это была проблема ростом в шесть футов и четыре дюйма и весом около двухсот сорока футов. Она стояла перед его автомобилем с неодобрительным выражением на лице. Раньше я уже видел это выражение.
Мужчина вжал голову в плечи, посмотрел на пришельца из-за рулевого колеса и неловко рассмеялся. У меня в голове стоял туман, но я понимал, что в этом смехе не было веселья. Он нервно закурил сигару.
Отец смотрел на него, но указал на меня:
— Ты спросил, сколько ему лет?
Тот ответил, перекатывая сигару во рту:
— Мне до крысиной задницы, сколько ему лет. — При этом из его рта вырвался клуб дыма, и последние слова было трудно различить.
— Например, семнадцать, — тихо проговорил отец.
Менеджер понимал, что угодил в пекло. Но он не собирался сдаваться без борьбы, поэтому вдавил в пол педаль газа, стряхнув отца с капота, и с визгом покрышек умчался со стоянки туда, где вскоре налетел на дорожное заграждение из четырех патрульных машин.
По мере того как наши выступления собирали все больше людей, отец стал обращаться к местной полиции за помощью в поддержании порядка. Это расположило к нему местных шерифов, которые получали неплохую работу за сверхурочные выезды, где им нужно было всего лишь носить солнечные очки и выглядеть официально. Поэтому когда он сказал им, что какой-то коммивояжер облапошил меня, они проявили искреннее желание защитить мои интересы. Пока менеджер сидел за рулем и прикидывал варианты действий, отец практически вытащил его из автомобиля и достал «подписанный контракт» из кармана его пиджака. Потом он отволок менеджера к багажнику, извлек пленки с моими записями и встряхнул парня, как тряпичную куклу. Его блестящая фляжка выпала и с лязгом подпрыгнула на асфальте.
— Это все?
Полицейские сдерживали улыбки. Менеджер, не на шутку рассердившийся, начал изливать яд:
— Я тебе не мальчик, су…
Судя по всему, он собирался сказать «сударь», но отец так сдавил ему горло, что остальное вышло неразборчиво, и я остался в неведении.
Отец приподнял его на вытянутых руках и подождал, пока он не задрыгал ногами, а его лицо не приобрело черничный оттенок. Наконец менеджер кивнул, и отец отпустил его. Потом отец бросил пленки на землю и растоптал их. Потом он забрал у парня сигару и поджег бумажный контракт. Менеджер остался недоволен и стал говорить отцу, что вскоре с ним свяжется его дорогой адвокат из Лос-Анджелеса.
Отец усадил его в автомобиль, натянул шляпу ему на лицо, воткнул окурок сигары ему в штаны и протянул руку ко мне, ладонью вверх. Я вложил в его руку пять тысяч долларов, которые отец одним движением запихнул в рот незадачливому менеджеру и помахал ему на прощание. Потом он сделал то, чего я боялся.
Он посмотрел на меня.
И ничего не сказал.
Мне хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила меня на этом самом месте. Это был один из тех редких моментов самосознания, когда я видел всю свою жизнь как ясное и быстрое слайд-шоу. Несмотря на реальные тяготы, которые начались со смерти моей мамы, мой отец делал для меня только хорошее. Он все делал бескорыстно. У меня всегда было все необходимое. Я имел лучшее музыкальное образование, чем студенты из Беркли. Я больше ездил по стране, чем любой из моих друзей, большинство из которых в то или иное время присоединялись к нам и говорили: «Ты делаешь это каждые выходные? Это круче всего, чем я когда-либо занимался».
Единственной вещью, которую отец не отдал мне, был Джимми, и то потому, что это был мамин подарок.
После рассерженного взгляда, который запомнился на несколько лет и пробурил дыру в моей душе, отец вышел из одной из патрульных машин вместе с заместителем шерифа и вернулся к службе. Пока они не уехали, я не сознавал, что по-прежнему стою на месте с тупым «Телекастером», висевшим у меня на шее. Когда я посмотрел вниз, то увидел свое отражение в лужице, растекшейся из фляжки у меня под ногами.
Я выставил большой палец, и вскоре около меня остановилась пожилая женщина.
— Тебя подбросить, солнышко?
— Да, мэм.
Милю спустя у нее лопнула передняя покрышка. Я помог ей заменить колесо, но, не будучи механиком, вскоре испачкался в смазке от кончиков пальцев до локтей. Она немного скривилась, когда я попытался забраться обратно. Я не винил ее. Я отвернулся и пошел прочь; пятимильная прогулка предоставляла достаточно времени на размышления.
Это прогулка отрезвила меня во многих отношениях. Я вернулся на закате, как раз вовремя, чтобы услышать отцовскую проповедь о «грязных руках». Возможно, вы уже догадались, о чем речь. Если вкратце, он говорил о том, как грех пачкает руки, а поскольку вы всегда можете их видеть, то они постоянно напоминают о том, во что вы вляпались. В конце он говорил о том, как трудно поднять грязные руки перед Господом и что единственный способ очистить их — окунуть их в кровь. Эти слова сопровождались наглядными примерами. Меня замутило, и, принимая во внимание количество спиртного, которое плескалось в мне, я просто находился на грани.
Его голос, звучавший в шатре, донесся до шоссе, по которому я брел.
— А теперь посмотрите на свои руки. Поднимите ладони.
Слайд-шоу отцовских движений проигрывалось перед моим мысленным взором.
— Посмотрите внимательно. Не торопитесь. Я хочу, чтобы вы посмотрели на вещи, которые вам не хочется видеть. На темные места. В запертые шкафы. Будьте честными перед собой. Во что вы окунули свои руки? — Долгая пауза. — Вы ясно видите?
Я представлял, как он поворачивает руки перед собой.
— Теперь спросите себя, что вы приобрели?
Он всегда задавал этот вопрос дважды. Я беззвучно выдохнул следующие слова, когда он произносил их:
— И что вы потеряли?
Для меня ответ на первый вопрос был сплошной путаницей. Ответ на второй начался и закончился с трещиной, потрясшей основы отцовской веры в меня.
Тошнотворное чувство не исчезло по мере приближения его голоса.
Эта проповедь всегда заканчивалась тем, что тысячи людей поднимали руки. Иногда я прищуривался, сидя за пианино, и все эти руки казались янтарными волнами пшеницы.
