Он повернулся на заднице и смерил меня взглядом, когда какой-то парень в черной коже бросил двадцатку в его футляр. Старый пройдоха заметил это, еще раз взглянул на меня и практически перестал играть, чтобы дотянуться до нее. Но когда я отодвинулся чуть дальше от него (и его футляра), этот намек запечатлелся в его затуманенном сознании, и он продолжил свою песню.
Когда она закончилась, он смотрел на сорок пять долларов в футляре, и я видел паническое выражение в его глазах; он сорвал джек-пот и теперь взвешивал возможность схватить свою удачу и дать отсюда деру.
Убедившись, что я вот-вот потеряю его, я встал и бросил две двадцатки в его футляр.
— Не возражаешь, я если я поиграю рядом?
Он зацепил футляр правой ногой и подтолкнул его между своими ногами, а потом указал на свое правое ухо.
— А?
Я наклонился, задыхаясь от вони.
— Я не причиню беспокойства.
Он посмотрел на меня, на собравшуюся толпу, потом снова на меня. Наконец его взгляд остановился на моей гитаре.
— «Джей-45»? — прокаркал он.
Я кивнул. Он ткнул пальцем, приказывая мне вернуться на прежнее место, за пределами огней его рампы. Я повиновался.
Когда я был ребенком, у меня была коробка с сорока шестью пастельными карандашами и встроенной точилкой в торце. Я так полюбил все эти разные оттенки, что думал, как будет здорово смешать их все и посмотреть на водоворот красок. Это была неудачная идея.
Старик напомнил мне о том эксперименте. То, что когда-то было прекрасным в отдельности, в общей массе утратило свой блеск. Все цвета смешались в сплошную грязно-коричневую массу. Но люди — не карандаши. Если восковые краски смешиваются бесповоротно, то цвет людей является частью их ДНК. Мы больше похожи на витражные стекла в соборе. Где-то на жизненном пути на этого человека упала темная тень, помешавшая его свету воссиять в полную силу.
Можно считать это необъяснимым феноменом, но музыка составляет малую часть волновых частот, которые мы можем видеть. Да, свет и музыка — это части одного спектра. То, что мы отчасти можем слышать его, подразумевает, что ангелы могут одновременно видеть и слышать цвет, и это придает новую глубину таким понятиям, как рассвет, полдень и закат.
Моя задача состояла в том, чтобы пролить свет на старое стекло. И когда я это сделал, витраж собора заиграл синими, алыми и фиолетовыми оттенками.
Старик ожил.
Двадцать минут спустя он посмотрел на меня, потом на место на скамейке рядом с собой. Я принял его приглашение. Одно из таинств музыки заключается в том, что двое людей вместе могут достигнуть того, что одному будет не под силу. При этом возникает экспоненциальный рост
[2]. Это единственное действие на земле, способное переместить слушателей из точки А в точку Б за два удара сердца. Оно может изменять настроение, мгновенно перескочив от смеха к слезам и от готовности покорить весь мир к сомнению и надежде. Это настоящая машина времени.
Лица собравшихся вокруг людей говорили о многом. Еще несколько минут назад на старика смотрели как на безликого пьяницу. Теперь они спрашивали себя: «Кто это такой?» Выражение их лиц не ускользнуло от его внимания. Старик встал на тротуаре и стал выдавать мелодии, которых, наверное, не вспоминал уже лет тридцать. В своем воображении он перенесся на сцену, и вскоре его смех смешался со слезами, доказывая, что стекло не утратило своего блеска. Оно могло омрачиться тенью, или оказаться по ошибке закрашенным, или потускнеть от времени, но нельзя оторвать музыку от человека, точно так же, как невозможно оторвать его от своей ДНК.
Вскоре две девушки в платьях начали танцевать и кружиться перед нами, а когда старик заиграл «Над радугой», люди, собравшиеся вокруг, подхватили песню. Он наслаждался улыбками и слезами и в изумлении смотрел, как в футляр его гитары падали все новые купюры. Наконец он исполнил вариант композиции «Этот удивительный мир» без музыкального сопровождения, чем вызвал бы улыбку даже у Луи Армстронга.
Через час он исчерпал свой репертуар и совершенно выдохся. Всегда лучше оставлять слушателей в ожидании большего, поэтому я встал и показал, что моя роль сыграна.
Налитые кровью глаза старика с трудом могли сосредоточиться на футляре. Должно быть, там лежало несколько сотен долларов.
— Ты ничего не хочешь? — спросил он.
Толпа хлопала и свистела. Я опустился перед стариком на колени.
— Вы и без того много мне заплатили, — с этими словами я положил на купюры свою гитару в футляре.
Для некоторых людей гитара — это лишь деревяшка со струнами. Для других это дружеское плечо, ревнивая любовница, опасность, ведьмовской шабаш, голос в глуши, рыцарский доспех, занавес, за которым можно спрятаться, скала, на которую можно опереться, ковер-самолет или боевой молот. Но иногда, в такие моменты, когда свет встречается с тьмой, гитара становится зачарованным колом, который мы вбиваем в землю, чтобы темнота отступила.
Когда я стал протискиваться через толпу, мальчик в ковбойской шляпе с пряжкой, почти такой же большой, как шляпа, потянул меня за рукав:
— Мистер?
Я повернулся:
— Привет.
— Можно попросить ваш автограф? — Он протянул листок бумаги и посмотрел на мужчину рядом с собой. — Мой папа говорит, что я должен получить ваш автограф, потому что, хотя сейчас вы выглядите так, словно живете где-то в горах, когда-нибудь вы станете знаменитым.
— Правда? — Я поставил подпись, вернул бумажку и присел рядом с ним. — Ты играешь?
— Да, сэр. — Он немного приосанился. — На банджо.
— Умеешь выполнять глиссандо?
Он кивнул, потом указал на шрамы на моей правой руке:
— Больно?
— Нет, больше не больно.
— Как это случилось?
Я поднял руку и несколько раз сжал и разжал кулак.
— Когда я был молодым и безрассудным, кое-что свалилось на меня.
— Штанга, кирпич или что-нибудь еще?
— Нет, это больше похоже на потолок.
Он указал на мой рот:
— Вы что, всегда шепчете?
— К сожалению.
— Почему?
— Я пострадал на пожаре.
— От огня у людей становится такой голос?
— Вообще-то, огонь был не такой уж сильный, но от высокой температуры появились ядовитые пары, которые сделали со мной вот такое. — Я улыбнулся. — Поэтому у меня вот такой голос. Сердитый.
— Папа говорит, что отлупит меня, если увидит, что я балуюсь со спичками.
