— А отец, он что же, ничего не замечал?
— Не-а. — Он с удовольствием рассмеялся. Заворочался в темноте, поднял пыль и тут же расчихался. — Тьфу, никто годами не убирал. Горы пыли!
— Так что ее отец? — напомнила Маша.
— Его часто не было: командировки, встречи. В его отсутствие мы с мамой и забавлялись. К его приезду девчонка успокаивалась, забывала все. Пять лет, памяти еще никакой. И потом, она знала, что, если разболтает, будет хуже. Так продолжалось довольно долго, почти полгода. А потом хуже стало мне.
— Почему?
Ее уже не надо было пинать, чтобы задавала вопросы. Страшная история захватила. Судьба несчастной девочки вызывала болезненный интерес.
Разве так бывает? Разве так вообще можно с детьми? Вспомнилось собственное детство. Красивая комната с множеством игрушек, яркой мебелью и воздушными шторами на больших окнах. У нее был плохой аппетит, и маме приходилось быть очень изобретательной, чтобы ее накормить. Ее холили и лелеяли. Ее баловали. Представить себе, что кто-то из родителей мог закрыть ее в темной комнате, да еще надолго, было невозможно. Когда ей снились страшные, темные, глубокие, как яма, сны, родители полночи проводили рядом. Или носили на руках, пока она не уснет.
— Почему мне стало хуже? Да просто отчим вдруг стал о чем-то догадываться. Подозрительный стал. Ушел с прежней работы, больше бывал дома. Меня игнорировал совершенно. Даже на вопросы не отвечал, когда я пытался о чем-то спросить. Видно, девчонка все-таки нажаловалась.
— А как с твоей матерью? Как он к ней относился?
— А она… Она предала меня, понимаешь? — Ее мучитель вскочил и стал метаться по комнате, натыкаясь в темноте на углы и мебель. — Они… У них все наладилось. Отчим стал внимательным, носил в дом цветы и подарки. Мать расцвела. Теперь она даже награждала меня подзатыльниками, если заставала девчонку в слезах. Она успокоилась, а я нет! Я доставал мелкую уже за двоих. Каждый раз, когда они куда-нибудь уходили и оставляли нас одних, девчонка сидела в темноте. Я запрещал ей плакать. Угрожал. Говорил, что, если увижу хоть одну слезу, убью. Она верила и не плакала. Сидела в темноте часами и дрожала.
— От холода?
— От страха! Она боялась теперь всего: темноты, крыс, тараканов, о которых я ей рассказывал. Змей! — Он захихикал. — Боялась, что в следующий раз, когда они уйдут, будет еще страшнее. Она мне верила.
Маша прикрыла веки. От постоянного всматривания в темноту кололо в глазах. Сердце разрывалось от жалости к ребенку, которому пришлось пережить столько несчастных дней.
— Что было дальше?
— Дальше? Дальше было только хуже. Отчим стал придираться ко мне по мелочам, мать ему поддакивала. Девчонка часто ныла, вздрагивала — боялась всего. Отчим ее даже врачам показывал. По-видимому, она им что-то рассказала. Эти детские психологи умеют влезть в голову и основательно там покопаться. Наверняка что-то сболтнула. Врачи сказали отчиму, и он стал следить за мной. Я затаился.
— Зачем?
— Чтобы нанести окончательный удар. И я его нанес.
Его голос окреп, зазвенел. Подошел, присел перед ней на корточках, обдал горячим дыханием.
— Я уничтожил девчонку! — В его голосе было ликование. — Уничтожил навсегда. Она исчезла из нашей семьи, из нашей жизни.
— Ты убил ее? — ахнула Маша. — Чудовище!
— Нет, что ты, детка, — рассмеялся он беззвучно. — Я ее не убил. Я позволил ее выкрасть. Цыганам!
— Они увели бедного ребенка со двора? И ты не вмешался?
— Ага. — Его ладонь нашла ее лицо и осторожно похлопала по щеке. — Позволил, Маша. Да я сам вытолкал ее за ворота. Стоял за деревом и смотрел, как ее уводят. На всю жизнь запомнил: женщина ведет за руку девчонку. Та спотыкается, хнычет. Оглядывается, зовет меня. А я стою за деревом и не шевелюсь. «Лека, Лека!» А я стою и дышать боюсь. И такое абсолютное, безграничное счастье от того, что ее уводят. Это было…
— Подло! — Маша всхлипнула, и он тут же ударил ее по щеке.
Он помолчал.
— Тот день стал самым страшным для моего отчима. И самым счастливым для меня.
— А для твоей матери? Что чувствовала она?
— Не знаю. — Он подавил смешок. — Мне кажется, она тоже испытала облегчение. Из ее жизни исчез человек, который стоял между ней и мужем. Пару раз я замечал на ее лице улыбку, когда она смотрела на меня и украдкой грозила пальцем.
— Что было потом?
— А потом девочку нашли. Мертвой. — Его голос странно завибрировал. — Вот это был сущий ад. Вой, стоны целыми днями. Отчим запил, бросил работу. Прошло почти два года, прежде чем он вернулся к нормальной жизни.
Маше стало жаль пожилого человека, которого она мельком видела, когда они приехали сюда. Алексей показал ей его из машины, сказал, что это отчим. Выглядел он старым и одряхлевшим, а ведь ему наверняка было всего-то за пятьдесят.
— Цыгане убили девочку? Но зачем? — Она содрогалась уже не столько от ужаса, скорее от равнодушия, с которым он об этом рассказывал.
— А кто их знает. Может, сама сбежала. Или продали кому-нибудь. — Он шумно опустился на колени, включил фонарик. Осветил ей лицо, медленно скользнул лучом по глазам, щекам, губам. — Ты такая красивая, Машка. Кто бы мог подумать, что ты станешь такой красавицей! Кто знал, что из гадкого утенка, вечно сопливого и опухшего от слез, ты превратишься в такую красавицу!
— Что ты мелешь? — Маша поерзала, подползла ближе к стене, оперлась о нее спиной. Она по-прежнему была связана по рукам и ногам. — Что ты несешь? Какой гадкий утенок? Ты не мог меня знать! Не мог и не знал!
— Ошибаешься, детка. — Он провел указательным пальцем по ее губам. — Я знал тебя очень хорошо. Это же тебя уводили цыгане много лет назад цыгане.
— Нет! — крикнула она что есть мочи.
И тут же ладонь, пахнущая пылью и бензином, легла на ее рот.
— Не ори, детка. Не ори, если хочешь живой дослушать свою историю.
Она заставила себя подавить тошноту. Хотелось впиться в эту ладонь зубами и рвать ее в клочья. Хотелось заставить завыть это чудовище, не знающее боли и сострадания.
— Девчонка, которую увели с нашего двора, — это ты, Машка. — Он отполз в сторону, сел с ней рядом, привалился плечом к плечу. — Когда я увидел тебя из окошка будки охранника, я сначала глазам не поверил. Ты же вылитая твоя покойная мать. Я видел ее фотографии у отчима, он с ними не расставался. Ладно, думаю, похожих людей много. На меня вон сотни похожи, не так ли, лейтенант?
— Так.
Она не заметила, как заплакала. Поняла это, только когда стало солоно губам.
Это сумасшедший! Он свихнулся уже давно, еще когда издевался над пятилетним ребенком с одобрения матери. Уже тогда он стал чудовищем, в свои неполные десять лет. Жил, копил в душе ненависть ко всем, кто его не замечает и не любит. А когда увидел Машу много лет спустя, решил, что может начать жить заново.
