Ладно. Знаете, что я иногда еще думаю? Что деятелем искусства быть невыразимо великолепно, с какой стороны ни посмотри. Конечно, если ты достиг при этом каких-нибудь высот. Взять, к примеру, маэстро Волкова. Этого прекрасного небожителя в деревянных сабо. Этого превосходного ценителя ряженки в зеленых пакетах. Этого не знаю кого, но с непременной приставкой пре! Ведь никто не знает, каков он есть на самом деле. Ну не совсем никто, конечно, но от силы пять-шесть человек, включая ближайших родственников. Ведь в быту с маэстро мало кто сталкивается, к сожалению. Для абсолютного большинства жителей нашей планеты он – гениальный дирижер, музыкант от бога, редкостный талант, блистательный трам-пам-пам! А для меня, увы, редкостный жмот и эгоист. Я его насквозь вижу.
Но кто я в масштабах космоса? Жужелица. Разве для мирового искусства имеет какое-то значение мое мнение? Или то, что он, например, когда просматривает партитуру, конфеты ест килограммами, а фантики бросает под кровать. Под мою, а не под чью-то. Евгений Олегович, когда отдыхает у нас на даче, всегда в моей комнате останавливается – там можно ставни закрыть и будет прохладно. Или что он никогда не платит за себя в буфете? Это с превеликим удовольствием делает мой папа. Потому что мой папа – обыкновенный архитектор, а никакой не маэстро. Он проектирует многоквартирные дома, в которых живут миллионы людей в разных городах нашей страны и зарубежья, но разве он небожитель? Разве какая-то панельная девятиэтажка в Бийске сравнится с гениальной аранжировкой Пятой симфонии Бетховена, которой рукоплескал Ла Скала?
Обидно.
Не папе, а мне.
Все-таки я злая, наверное.
Я покупаю ряженку, коробку «Рафаэлло» и пакетик «Кошачьего лакомства» для одного изменника Родины. Возвращаюсь домой. В подъезде я понимаю, что подниматься в квартиру совсем не хочется. Сажусь на подоконник и открываю коробку с любименькими кокосиками.
Таким людям, как Маша и мой папа, гораздо проще на свете жить. Они не думают про такие вещи, как я. А я – постоянно. Горюшко от ума.
Внизу пищит домофон. Кто-то цокает вверх по лестнице подкованными каблучками. Отворачиваюсь к окну и засовываю в рот очередной кокосик. Пусть я буду жирная.
– Ты что тут сидишь? – слышу за спиной Веркин противный голос. Не такой уж он и противный, а все равно ничего отвратительней я в жизни не слыхивала.
– Хочется, – говорю, – и сижу.
Я даже не повернулась к ней. Пускай дальше топает.
– Ну раз хочется… – усмехается Верка.
Снова стук проклятых каблуков.
Звонок.
Лязганье замка.
– Ой, Верочка! Раздевайся скорей, сейчас будем кушать! Ты Юлю, случайно, не видела? Она в магазин убежала, что-то долго ее нет.
– Не видела, теть Люд. А что у нас сегодня на ужин? Я такая голодная! Аха-ха-ха!
– Аха-ха-ха!
Занавес.
И почему мне так плохо?
Я угощаю
Расскажу про Мишку. Ну чтобы понятно стало, что он за личность.
Я запомнила его спиной. Вот это ощущение неясной угрозы, от него исходящей, тревожные флюиды. Знаете, когда на затылке кожа холодеет и съеживается? Ну вот.
Иду я со своим тогдашним парнем под руку, с Данилом – мы вместе учимся в музыкальной школе, – а сзади Мишка. Мы тогда с ним в первый раз повстречались.
Он крикнул:
– Булкин! Это кто с тобой такая?
Булкин – Данина фамилия.
Ну мы, конечно, дальше идем. Не реагируем.
– Булкин, говорю! Ты язык проглотил?
А Данил – творческая личность. Понимаете, он скрипач. Он не знает, как себя в подобных ситуациях вести. Теряется от таких уличных хамов, как Гусев. Я повернулась тогда и говорю:
– Юля меня зовут. Теперь ты от нас отстанешь?
А Мишка:
– В кофейню пойдешь со мной? Я угощаю!
Вот такой наглый, да.
Понятное дело, ничего я ему не ответила. Данила под руку взяла, и мы ушли.
Это было три года назад. Я думала, Мишка ко мне охладеет со временем. Но нет.
Гусев однолюбом оказался.
Чужая колбаса
На ужин мама приготовила пиццу. По моему рецепту, кстати, я в сети один классный нашла. Там главное – корж основательно томатным соусом смазать, соуса не жалеть! А сверху побольше старого сыра! Тогда объедение получается.
Евгений Олегович ел пиццу и, как всегда, нахваливал маму:
– Людочка, ваша пицца подобна праздничной, искрящейся музыке Рихарда Штрауса! Звучание вот этих вот грибков маринованных в унисон с вот этой копченой колбаской – божественно!
Надо отдать ему должное: на комплименты Евгений Олегович горазд.
– Верочка, а ты почему не ешь? – волнуется мама.
– Я не ем мясо, – поясняет Верка, разглядывая свои алые ногти. – Я вегетарианка.
Меня обдает жаркой волной.
Вот вр-руша! Я собственными глазами вчера видела, как она эту самую колбасу прямо на столе у нас резала! Даже доску не подложила! Тоненькими пластиками! Все спали, а Верка резала! А потом ела ее, наверное. Хотя этого я уже не видела – я в туалет зашла.
– Вероника! – Евгений Олегович грозно сдвигает косматые брови и трясет шевелюрой. – Не забывай о манерах, дочь!
Верка закатывает глаза к потолку. Нет, эти двое друг друга стоят.
– Хорошо, папа, не забуду, – говорит она через какое-то время гробовым тоном. – Я буду есть чужую колбасу. Я буду пить кипяченую воду из чайника. Я буду умывать лицо жидкостью для рук. Спать на раскладушке. Смотреть каждый вечер тупые сериалы по телевизору. Слушать Адель…
Я смотрю на родителей. Они притихли, просто прижухли, как какие-то кролики!
А Адель, интересно, ей чем не угодила?
– …Я все буду делать, как ты скажешь, дорогой мой папа. Только пожалуйста, только ради бога свали отсюда уже куда-нибудь подальше, а? Умоляю! Хоть в Иркутск! Потому что, если ты не свалишь…
Верка вдруг вскакивает из-за стола и убегает. В мою комнату, конечно. Куда же еще.
Вот, называется, и покушали пиццу в теплом семейном кругу.
Некоторое время все молчат. Фенимор Купер трется о мою ногу – ему, в отличие от Верки, очень хочется сегодня колбасы. Выковыриваю кусочек из теплого сыра и незаметно сую руку под стол. Мама не любит, когда я кота прикармливаю.
– Это ничего, – говорит она. – Это ничего. Это стресс, Евгений Олегович.
– Вы, пожалуйста, Евгений Олегович, не волнуйтесь, – подхватывает папа. – Мы все прекрасно понимаем, все!
