Мне как-то сразу спокойнее стало: хоть не одна я этой ночью не сплю.
– Пошли поедим? – предложила Верка.
– Пошли. – Я согласилась, сама не знаю зачем. Есть мне сейчас меньше всего хотелось, если честно.
Мы тихонько прошли на кухню, чтобы родителей не разбудить, и включили нижний свет. У нас в плинтус такие хорошенькие лампочки встроены – самое то для ночных посиделок.
Верка по-хозяйски открыла холодильник и скептически осмотрела его содержимое.
– Колбаса кончилась.
– Ты же ее вроде не ешь.
Верка ничего мне не ответила.
– О! Сырники! Ты будешь?
– Это на завтрак, мама всегда мне перед концертом печет.
– Да ладно, ты все равно не съешь. – Верка взяла тарелку с сырниками, варенье, пакет молока, водрузила все это на стол и принялась трапезничать.
– Ты, главное, знаешь что? – с набитым ртом говорила она. – Ты, когда завтра на сцену будешь выходить, скажи про себя: «Плевала я на вас с высокой башни! Вы все равно голые!»
– Что?
– А что? Прием проверенный, действует безотказно. Только несколько раз повтори для убедительности. Просто представь, что в зале все – и жюри, и зрители – голые сидят, и вуаля! Папа всегда так делает.
– А он что, боится сцены?
Как-то неожиданно это для маэстро со стажем.
– Еще как!
– Я даже не знаю. У меня, наверное, не такое богатое воображение, – сомневаюсь я. – Это трудно себе представить.
– О’кей. – Верка говорит. – Давай тогда потренируемся!
– В смысле?
– Ну вот представь, что я перед тобой голая сижу.
Ничего себе заявочки, думаю.
– Хватит смущаться. – Верка говорит. – Давай.
Ладно. Попробую.
Смотрю я на нее, смотрю, – как она с аппетитом мамины сырники наворачивает. Рот, главное, весь в варенье и твороге, пальцы слипаются уже. Верка пакет с молоком открыла и пьет прямо из него. Ну я и представила, что голая она. И мне вдруг так сразу смешно почему-то стало. Я аж прыснула, не удержалась.
– Представила? – догадалась Верка.
– Угу. – Я прыснула опять.
– Вот сейчас запомни, как ты это сделала, а завтра на сцену выйдешь – и повторишь. Поняла?
– Поняла, – говорю. – Слушай, оставь мне один сырник.
Приступайте
В тот раз мы полетели в Санкт-Петербург втроем: Евгений Олегович, папа и я. Жили мы у Волковых целых восемь дней. Инструмента у них в квартире не было (впрочем, как и кроватей), поэтому заниматься я ходила в детский сад напротив дома. Евгений Олегович там договорился, и я играла на плохо настроенном пианино. А спала на раскладушке.
Это была папина идея, конечно, – отправить меня в интернат. Ничего плохого только не подумайте, это интернат для музыкально одаренных ребят, которые потом будут поступать в консерваторию.
Мне было десять, и поэтому у меня не спрашивали, хочу я туда поступать или нет. Просто Ольга Владимировна, мой педагог по специальности, сказала:
– Это было бы чудесно! У Юлечки есть все шансы!
Все. Остальное закрутилось с такой скоростью, что я опомниться не успела, как оказалась у Верки в Питере.
Все было здесь точно так же, как в их барнаульской квартире. Минимум мебели, спартанский шик. Евгений Олегович все еще копил на дом в Вене, поэтому тете Свете с Веркой приходилось как-то выкручиваться. Спать на раздвижных креслах, вешать одежду на веревочки, натянутые вдоль стен, и так далее.
Зато у них теперь была собака. Она меня в самое сердце поразила, Багира! Она была настоящей пантерой, а никакой не немецкой овчаркой. Огромная, черная, грациозная! Я ее сразу полюбила, и Верке это понравилось. Она гордилась своей «зверюгой» и единолично занималась Багириным воспитанием. Ходила с ней на площадку, тренировала по «Руководству собаковода» и требовала от нее абсолютного подчинения. Багира подчинялась с удовольствием, она была великодушной собакой.
– Сидеть! – командовала Верка, и овчарка мгновенно повиновалась. – Лежать! Она еще команду «апорт!» знает, во двор выйдем, покажу, – сообщила мне Верка.
Но вместо прогулок с Багирой я шла в проклятый детский сад и занималась там музыкой до потери пульса. По вечерам Евгений Олегович с папой подолгу засиживались на кухне и мечтали. Они мечтали о том, как будет здорово, если меня возьмут в интернат. Если меня примут, то папа с мамой тоже со временем переедут в Питер. Годика через два или три.
Для них два-три годика были пустяком, делом житейским, видимо. А для меня целой жизнью! Страшной одинокой жизнью без мамы в каком-то жутком месте.
Этого я допустить не могла.
Когда мы приехали к педагогу на прослушивание, он был несказанно рад. Ведь я к нему попала не с улицы, а по рекомендации самого Волкова!
– Ну-с, – сказал мне бородатый педагог. – Я о вас наслышан, юная леди. Что будете исполнять?
– Этюд Черни, – выдавила я еле слышно.
– Приступайте.
И я приступила.
Уж я приступила.
Я играла так, как не играла еще никогда… Чудовищно, одним словом. Пальцы у меня были деревянные, я долбила по клавишам, словно забивала в них гвозди, и думала: «Что я творю? Зачем я это вытворяю?»
Я чувствовала, что папа с Евгением Олеговичем на меня смотрят. Что они просто в ужасе от того, что тут происходит. У них там, наверное, волосы на голове шевелятся сейчас… Но ничего я с собой поделать не могла.
Просто я не хотела жить в интернате три годика!
Когда я закончила, Евгений Олегович не своим голосом сказал:
– Рудольф Моисеевич, девочка сильно волновалась. Давайте она исполнит что-нибудь… Что ты еще готовила?
– «Бурный поток» Майкопара, – пискнула я в ответ.
– Евгений Олегович, право слово… – замялся бородач. – Вы нас не оставите на минуточку? – обратился он к моему раздавленному в лепешку папе.
– Конечно, конечно.
Мы с папой вышли в коридор. Мы не сказали друг другу ни слова, пока они там секретничали. А что было говорить?
– Это позор! Она меня опозорила перед самим Т.! – жаловался Евгений Олегович тете Свете вечером на кухне. – Ты знаешь, скольких нервов мне стоило договориться о прослушивании в середине года,?!
Я лежала на раскладушке в комнате и все прекрасно слышала, что он там говорил. Хорошо, что папа не слышал. Он как раз вышел перед сном прогуляться.
