Но до осуждения палачей дело так и не дошло.
…А выжившим надо было научиться жить на воле. Старый Ольгин товарищ еще по РАПП писатель Иван Макарьев уцелел чудом. Ольга писала к нему на каторгу, посылала свои стихи. Но теперь Ольга так часто была в больницах, что встреча их все откладывалась.
"Дорогая Оля! – писал он ей горестно. – Так как нам не удалось увидеться, а я этого хотел, вспоминая, как я в Норильске в 1946 году получил твою книжечку с надписью, от которой плакал. Вспомнил и много друзей. Ну, зачем ты пьешь? Неужели не можешь взять себя в руки? Милая, если бы я спился – это еще естественно. Понимаю, конечно, что и тебе было нелегко, но ведь мы нужны еще в этой жизни, ты нужна народу… Очень прошу тебя, встряхнись. Как старый пьяница, рекомендую: поставь задачу: не пить два-три дня – до такого-того числа… (Передай, что слухи о смерти моей преувеличены.)
26.8.56. Дорогая Ольга! Я зашел к тебе перед отъездом, а ты была в таком состоянии, что даже не узнала меня… Не хочу писать тебе, как все это мне больно. Убеждать тебя – смешно, ты не маленькая".
Орлова и Копелев вспоминали:
"На трибуне партийного собрания 26 марта 1956 года стоял Иван Сергеевич Макарьев. Высокий, худой, истощенный, с удлиненным скелетно-голым черепом, он говорил глуховато-низким голосом: "Зимой тридцать седьмого года к нам в лагерь пришли два эшелона, больше четырех тысяч арестантов. Я увидел множество знакомых лиц, были и делегаты XVII съезда…
Культ нельзя рассматривать как некое количество фактов, касающееся только лично Сталина. Культ – это уже отрицание ленинизма. Надо высмеивать, вытравливать культ…" Ему рукоплескали больше, чем всем. Вот он, настоящий большевик: прошел сквозь ад тюрем и лагерей, все выдержал, сохранил душевные силы, сохранил веру в наши идеалы. Он говорил уверенно, он знал причины прошлых бед и знал, что надо делать: вернуться к "чистоте двадцатых годов"
[149].
Но в современную жизнь он вписаться уже не смог. Время двадцатых годов ушло безвозвратно. Он тяжело пил, пытался начать создавать какие-то группы, как в юности, – ничего не складывалось. В 1958 году Иван Макарьев покончил с собой.
В подготовительных материалах ко второй части "Дневных звёзд" – невеселая запись: "…наши разговоры с Твардовским и Иваном Макарьевым – а он только что из Сибири, из Норильска – помню, как он приводил ко мне секретаря партийной организации (партийная организация среди заключенных, воздвигнувших Норильск).
И вот и Макарьев покончил с собой, вскрыл себе вены. Не выдержал – "в миру" оказалось еще труднее, чем в Сибири…"
Наброски к Главной книге
Всё равно, жизненной миссии своей выполнить мне не удастся – не удастся даже написать того, что хочу: и за эту-то несчастную тетрадчонку дрожу – даже здесь.
Из дневника Ольги Берггольц
…Это будет книга, пообещала она, "о сегодняшнем состоянии души человека. А если вольно или невольно что не доскажется, не выскажется – я знаю… читатель… поймет меня до конца".
Начинаться все должно было с яркой вспышки памяти.
1931 год. Казахстан. В прекрасный солнечный день Ольга вместе с Леней Дьяконовым и Колей Молчановым отправилась в горы. Они шли по грязной болотистой дороге, а вокруг были страшные нищие окраины Алма-Аты. Жалкие домишки, возле которых ползали дети с коричневыми, раздутыми от голода животами и "тонюсенькими ножками", в дверях измученные женщины… И они понимали, что эта картина беспросветной нужды далека не только от социализма, но и от нормальной человеческой жизни.
Дорога пошла вверх, затем резко повернула, и вдруг они увидели невероятное – перед ними сияла гора Медео. Она открылась им во всем своем блеске. Какой-то общий восторг охватил их. И тут Ленька сказал: "Вот так мы войдем в социализм".
Им тогда действительно казалось, что этот вход произойдет вот так же внезапно, вдруг. Что социализм откроется перед ними, как та гора после поворота.
"Вот и вновь я пишу, как будто бы только о себе, – продолжает Берггольц. – Но, думается мне, нет сейчас ни одного взрослого, серьезного человека, который не задумался бы над жизненным путем своим, прошлым, настоящим и будущим. Вот встал он, как бы на том перевале, на Медео, на том, куда в 31-м году взошло молодое наше поколение, – встал и взглянул себе в сердце, он оглянулся на пройденный путь и увидел все, вплоть до тех пузатых детей, и задумался глубоко и тихо… без слов спросил у сердца… своего: "Какое же ты? Веришь ли?" …Я напишу во второй части "Дневных звёзд" о том, что всё было не так, как мы в тот зеленый день мечтали".
Она хотела рассказать о мучительном пути людей, которые были рядом с ней в литературе. Которые, как и она, прошли путь от веры к трагедии. "Отсюда переброска может быть к другой главке: к Эренбургу, Маршаку, Паустовскому…
Твардовский. Пишет о Саше Фадееве, и я о нем и о Твардовском. Их горькая судьба. Их размолвки, их ссоры, особенно после XX съезда".
И тут же: "Трагическое поколение. Время отмеряли от самоубийства до самоубийства. Смерть Есенина… Есенин – Маяковский – Фадеев".
Особое место в ее размышлениях занимают "безымянные герои". Страшен ее рассказ о судьбе подруги детства Вали Балдиной. Они "ходили в одну школу, вместе, одновременно влюблялись, поверяли друг другу, замирая и страшась, о первых поцелуях, одновременно – уже всерьез, взаправду влюбились – она в Борьку Лихарева, я в Борьку Корнилова и почти одновременно вышли замуж".
Жизнь подруги сложилась не менее трагично, чем у Ольги.
Валя полюбила писателя Николая Баршева. Баршев был коренной петербуржец, выпускник Политехнического института, дебютировавший в прозе в 1924 году. О первых его произведениях одобрительно отозвался Горький.
Брак Вали и Баршева продлился неполных два года. Его арестовали 11 января 1937 года и осудили на семь лет с поражением в правах. Валя, судя по документам дела, вместе с матерью Баршева и грудным ребенком просила о возможности сопровождать мужа в лагерь. В этом им было отказано.
"…Валя ходила в прокуратуру, узнавать, как Баршев, – писала Ольга. – Ее свидания с ним в пересылке… Ходила на свидания как невеста, вся в белом и обязательно с цветами. Разговор их через решетки, другие женщины, и тоже с цветами, – у одной охранник вырвал цветы, бросил под скамейку, Баршев приказал: "Подними, сволочь, и отдай женщине". Стражник молча сделал это".
Валя предложила: "Давай умрем вместе, сейчас". Баршев сказал: "Мы встретимся".
Но именно Ольга узнает о его смерти, в которой, как в романе, переплетается любовь к Вале и трагический финал. "Он не работал, он был "отказником", читал он только письма своей черненькой жены, – рассказывал Ольге литературовед Юлий Оксман, который оказался в лагере вместе с Баршевым. – И вот пошли мы – в день выборов в Верховный Совет – через Владивосток и дальше, дальше к океану, – грузиться на пароход на остров – на Магадан. И оба мы упали – я и Баршев. На нас спустили собак, и собаки стали терзать нас, – это хотели проверить – не придуриваемся ли мы? И мы лежали, пока собаки рвали на нас одежду, добирались до белья, до тела. Я решил – все равно. Но собака рванула на Баршеве тот мешочек, в котором он хранил Валины письма. Мешочек разорвался, был сильный ветер, и письма полетели в стороны, по ветру, и Баршев из последних сил вскочил и рванулся за ними. "Побег!" Его ударили прикладом под колени, он упал, письма разлетелись, стражники втаптывали их ногами. Нас погрузили на грузовики, повезли. Баршев с тех пор совсем отчуждился, совсем не стал работать. Его стаскивали, сбрасывали с нар, били, лишали еды – он не работал. Вскоре он погиб"
[150].
