Но узы, которые, казалось, связали их навечно, рвались: "Разве не ясно, что все изжито, что идет только заплевывание любви с его стороны, измена и предательство, – а с моей происходит жалкая, постыдная и унизительная гибель.
Мне надо уйти от него, мне во что бы то ни стало надо уйти. Мне надо было бы уйти первой, не дожидаясь, пока он бросит меня, объяснив всем, что это из-за моего "алкоголизма"", – записывает Ольга 5 января 1956 года.
В блокадном Ленинграде их объединяло общее дело – сейчас у них и интересы разные. Макогоненко стремится профессионально реализовать себя. В 1955 году он защищает докторскую диссертацию "Радищев и его время". Как отметил на защите Юлиан Оксман
[131], "у Г. П. Макогоненко есть имя, а не только фамилия, у Г.П. есть биография, а не только справка из отдела критики". Ольга пытается вникнуть в рассказы Макогоненко о его любимом восемнадцатом веке, о Фонвизине, Карамзине, Батюшкове, но по большому счету ей скучно: ее гораздо больше волнует современность.
В хрущевскую оттепель Макогоненко предложили возглавить сценарный отдел киностудии "Ленфильм", где проявился его талант не только как ученого, но и как руководителя. Он умел и договариваться с начальством, и отстаивать свое мнение в обкоме и горкоме. Так, ему удалось отстоять фильм Александра Иванова "Солдаты" – экранизацию повести Виктора Некрасова "В окопах Сталинграда". На студии Макогоненко познакомился с Людмилой Максимовой, которая станет его женой. В 1959 году у них родилась дочь Даша.
В последней записке Ольге, помеченной 27 ноября 1959 года, он расставил все точки на i: "…С каждым годом – становится все хуже и хуже. Кончилось пиршество духа, счастья… больше, светлая жизнь – началась мутная, мелкая, унижающая каждого их нас, оскорбляющая все больше… Родилась дочка… Моя радость отцовства и печаль. Но я безумно люблю это крошечное, дорогое мне существо, наделяющее смыслом".
Нельзя было ранить Ольгу сильнее, чем сказать о ребенке, о радости отцовства.
После этого они расстались уже навсегда.
Но вслед уходящему прошлому несутся беспощадные строки: "Я все оставляю тебе при уходе…" (цикл "Перед разлукой"):
А я забираю с собою все слезы,
все наши утраты,
удары,
угрозы,
все наши смятенья,
все наши дерзанья,
нелегкое наше большое мужанье,
не спетый над дочкой
напев колыбельный,
задуманный ночью военной, метельной,
неспетый напев – ты его не услышишь,
он только со мною – ни громче, ни тише…
Прощай же, мой щедрый! Я крепко любила.
Ты будешь богаче – я так поделила.
В 1959 году Макогоненко был приглашен на работу в Институт русской литературы в отдел пушкиноведения. Поначалу часть старой интеллигенции его как пушкиниста не признавала. Корней Чуковский даже писал о нем: "Макогоненко опрощает, вульгаризирует поэзию Пушкина", – а стиль Макогоненко-ученого охарактеризовал "как удивительное смещение пустого пафоса, бытового говорка, отличающего телевизионные передачи "на огонек", канцелярской речи, присущей деловым бумагам, неграмотно составленным объявлениям, заявлениям, просьбам, ходатайствам и газетным статьям"
[132]. И только много лет спустя пушкинисты увидели в Макогоненко, который к тому времени сделал солидную академическую карьеру, равного себе исследователя. В отзыве на монографию "Творчество Пушкина в 1830-е годы" (1982 год) В. Вацуро
[133] подчеркивал: "Книга эта – безусловно, незаурядное явление. Она остра и полемична, темпераментна и превосходно написана"
[134].
А Ольга, расставшись с мужем, памятью вернулась к Молчанову. Вернулась к позабытой, казалось бы, мысли, что именно ее измена Николаю, как ржавчина, разъела их жизнь с Макогоненко. С горечью вспоминала, как Макогоненко однажды признался ей: Николай просил его увезти Ольгу из блокадного Ленинграда, иначе она погибнет. Ее Коля хотел, чтобы она жила. Ему было неважно, станет ли она "блокадной мадонной" (а для Макогоненко – важно), он хотел для нее только одного – счастья.
29 января 1947 года, Ольга вдруг вспомнила: "Он написал мне в тюрьму: "Верен тебе до гроба в этой, и в той – в вечности"". Ведь это и к нему были обращены ее слова, выбитые на мемориальной стеле Пискаревского кладбища: "Никто не забыт и ничто не забыто".
Чем дальше, тем выше и недосягаемее для нее становился образ Николая Молчанова. Но что это меняло? Только усиливало ее отчаяние от развода с мужем и ощущение полного женского одиночества.
В 1962 году Макогоненко исполнилось шестьдесят лет. Ольга поздравила его и в ответ получила открытку: "Спасибо тебе, родная, за добрые слова… Вчерашний звонок и твой привет – был самым дорогим подарком в мой день…"
Когда она умерла, он подготовил к публикации воспоминания о ней и фрагменты ее блокадных писем. Входил в комиссию по ее литературному наследству. Пережил ее на одиннадцать лет и умер в 1986 году.
"О, не твои ли трубы рыдали!"
"Около 6 часов утра плавным потоком, без шума, колонны грузовиков начали занимать центр города, – писал корреспондент "Нью-Йорк Таймс" о дне похорон Сталина. – Они тихо шли вниз по улице Горького, они бесшумно спускались с холма Лубянки. В каждом из этих грузовиков молча сидели на скамьях 22 солдата специальных батальонов МВД. К 9 часам утра тысячи солдат были сосредоточены в центре города, опоясанном линиями грузовиков… Не только тысячи солдат МВД были расставлены вдоль и поперек всех этих улиц, но и десятки тысяч грузовиков были пригнаны в Москву, поставлены сплошными линиями вплотную, образуя непроницаемые баррикады. Во всех ключевых пунктах эти баррикады из грузовиков с войсками были укреплены танками, стоявшими в три ряда. В этом железном ошейнике Москва оставалась с 10 или 11 часов утра 6 марта до 4 часов дня 9 марта".
Но люди железный ошейник, в котором оказался город, не ощущали. Они чувствовали только горе, тревогу и растерянность. Десятилетиями советская власть убеждала народ, что равновесие мира держится усилиями одного человека – Сталина. И вот его не стало.
В этой скорби Ольга Берггольц была едина со всеми.
Обливается сердце кровью…
Наш любимый, наш дорогой!
Обхватив твое изголовье,
Плачет Родина над Тобой…
Писательский траурный митинг проходил в Доме киноактера. Говорились страстные речи об умершем вожде и долге писателя – прославлять бессмертное имя Сталина, с удвоенной силой бить врага. Подобный призыв прозвучал и в выступлении Константина Симонова, который именно в этом видел задачу советских художников. Его несложные тезисы повторяли друг за другом Грибачев, Софронов, Фадеев…
