Ольга Берггольц не случайно назвала героев коммунистического Евангелия "первороссиянами", полагая, что внутренняя рифма с первохристианами будет прочитана и понята. Собственно, и герои ее юности погибли в двадцатые-тридцатые годы. А их мир ушел под воду, как град Китеж.
Когда спустя пятнадцать лет поэму переносили на экран режиссеры Александр Иванов и Евгений Шифферс, они решили снять своего рода поэтическую фреску в духе полотен Петрова-Водкина. На обсуждении картины, которая была названа "Первороссияне", Иванов сказал: "Это картина о Революции, об одном из подвигов, ею вдохновенных. И образ Революции предстает здесь как всепроникающее, окрылившее человеческую душу сознание новизны жизни, жизни "как в первый день творенья"… Так входит в картину подлинно эпическое начало…
Отталкиваясь от сценария, художественные образы нашей картины прямо восходят к поэме Ольги Берггольц. Они выстроены у нас в простую и емкую систему, складывающуюся из таких понятий, как хлеб, земля, огонь костра, ребенок, – из понятий опять-таки предельно простых, близких к вечным первоосновам жизни"
[122].
Как ни странно, для Ольги Берггольц не было противоречия между очерком о "бабе в сохе" и прославлением первороссиян. Иначе она не смогла бы написать поэму, и не ощущалась бы в ее строчках та мощная энергия, которая позволила создать яркий и необычный фильм.
Для Ольги Берггольц свободный выбор первороссиян, которые шли наперекор привычной жизни, был священен. Она верила в коллективный счастливый труд, в его великую жертвенность. Это был идеал, от которого она не отступалась никогда. Прекрасно понимая утопизм этого пути, Ольга все-таки считала, что бескорыстное служение Мечте – лучшее, что есть в народе.
Но мысль, что освобождение от рабства, провозглашенное когда-то большевиками, привело спустя годы к еще большему закрепощению людей, – эта мысль приводила Ольгу в отчаяние.
Волго-Дон. 1952
Весной 1952 года Ольга Берггольц с группой писателей, в которую входили Александр Твардовский и Юрий Герман, была командирована на строительство Волго-Донского канала, возводившегося силами заключенных.
"Над сухим ложем канала, – рассказывала она спустя годы Владимиру Лакшину, – над бетонной плотиной высилась огромная статуя Сталина.
Твардовский ужасно затосковал… В торжественный день, когда взорвали перемычку, работяги шли по колено в воде вдоль берегов канала, счастливо улыбались, плескали ладонями себе на лица и говорили радостно, сквозь слезы: "Идет… Идет освободительница". Прошел слух, что на радостях строителей канала – заключенных – отпустят по домам"
[123]. Это было очередным обманом властей, о чем писатели прекрасно знали.
Волго-Донской канал был построен за рекордный срок – менее чем за четыре года. Строили его пленные немцы, советские заключенные и вольнонаемные работники. Заключенных за время строительства канала прошло около ста шестидесяти тысяч человек. Это были политические и уголовники. В отличие от уголовников, политические не пользовались никакими льготами, их даже кормили хуже, чем немецких военнопленных.
Сначала канал должны были закончить к лету 1952 года, но к марту из пятнадцати шлюзов еще не было ни одного готового. Тогда Сталин командировал туда нового выдвиженца из МВД Ивана Серова со словами, что, "если к июню не будет закончен канал, то у вас голова полетит с плеч"
[124]. Цена, которой оплачивались сталинские стройки, всегда измерялась в человеческих жизнях.
"В начале 52, зимой и весной, – дважды Волго-Дон. – писала Ольга в дневнике. – Дикое, страшное, народное страдание. Историческая трагедия небывалых масштабов. Безысходная, жуткая каторга, именуемая "великой стройкой коммунизма", "сталинской стройкой". Это – коммунизм?! Да, люди возводят египетские сооружения, меняют местами облик земли, они радуются созданию своих рук, результату каторжных своих усилий, я сама видела это на пуске Карповской станции, на слиянии Волги и Дона, – но это – радость каторжан, это страшнейшая из каторг, потому что она прикидывается "счастливой жизнью", "коммунизмом", она драпируется в ложь, и мне предложено, велено драпировать ее в ложь, воспевать ее… и я это делаю, и всячески стараюсь уверить себя, что что-то "протаскиваю", "даю подтекст", и не могу уверить себя в этом. Прежде всего, я чувствую, что должна писать против этого, против каторги, как бы она ни называлась. До сих пор я мычу от стыда и боли, когда вспоминаю, как в нарядном платье, со значком сталинского лауреата ходила по трассе вместе с гепеушниками и какими взглядами провожали меня сидевшие под сваями каторжники и каторжанки. И только сознание – что я тоже такая же каторжанка, как они, – не давало скатиться куда-то на самое дно отчаяния".
Видимо, она не смогла скрыть своих эмоций. И это увидели и запомнили люди из органов, которые ее сопровождали.
Вячеслав Всеволодович Иванов вспоминал рассказ соседа по даче, старого генерала КГБ, одного из руководителей строительства Волго-Донского канала: "На ударных стройках сроки были жесткие, и, несмотря на то что в котловане строители доделывали последние работы, шлюзы были открыты. На церемонию была приглашена писательница Ольга Берггольц, которая пережила ленинградскую блокаду. От увиденной картины у нее случился нервный срыв. Генерал говорил: "Это было время, когда ответственность ценилась превыше всего""
[125].
А вот дневниковая запись Берггольц после возвращения с Волго-Дона:
"Путь с Карповской в Сталинград, зимой после пуска станции: во вьюге свет машины выхватывал строителей, которых вели с торжества с автоматами наперевес… и окружали овчарки. В темноте, под вьюгой. Сидела в машине, закинув голову, и куда-то глубоко внутрь, как свинец, текли слезы. За стеклами машины шел мой народ, 90 % из него были здесь ни за что… Чего они удивляются, что я запила после этого? Если б я была честным человеком, мне надо было бы повеситься или остаться там".
Ольга так и не простила себе соучастия в этом зле…
А я неустанно вбирала дыханьем
тот запах полынный, то горе людское,
и стало оно, безысходно простое,
глубинным и горьким моим достояньем.
Часть стихов цикла "Писем с дороги" была посвящена мучительно догорающей любви:
Отыщи меня в этой февральской степи,
в дебрях взрытой земли, между свай эстакады.
Если трудно со мной – ничего, потерпи.
Я сама-то себе временами не рада.
Что мне делать, скажи, если сердце мое
обвивает, глубоко впиваясь, колючка,
и дозорная вышка над нею встает,
и о штык часового терзаются низкие тучи?
Так упрямо смотрю я в заветную даль,
так хочу разглядеть я далекое, милое
солнце…
Кровь и соль на глазах!
Я смотрю на него сквозь большую печаль,
сквозь колючую мглу,
сквозь судьбу волгодонца…
Сама жизнь разрушает их союз с Макогоненко. "Он говорил Муське, – с болью заносит Ольга в дневник, – ему неудобно мое пребывание в Л-де. Я вообще стала ему неудобна с моими Волго-Донами, мучительными общими вопросами, ревностью, любовью…"
