"31 октября 1949. …Ощущение погони не покидало меня. Шофер, как мы потом поняли, оказался халтурщиком, часто останавливался, чинил подолгу мотор, – а мне показалось – он ждет "ту" машину, кот. должна нас взять. Я смотрела на машины, догоняющие нас, сжавшись, – "вот эта… Нет, проехала… Ну, значит, – эта?"
Уже за Териоками, в полной темноте, я, обернувшись, увидела мертвенные фары, прямо идущие на нас. "Эта". Я отвернулась и стиснула руки. Оглянулась – идет сзади. "Она". Оглянулась на который-то раз и вдруг вижу, что это – луна, обломок луны, низко стоящий над самой дорогой… Дорога идет прямо, и она – все время за нами. Я чуть не зарыдала в голос – от всего.
Так мы ехали, и даже луна гналась за нами, как гепеушник. Лесной царь – сказка. Наконец мотор отказал совсем – ночью, в 50 км от дому! Идиот-шофер опустил руки. Помогло чистейшее чудо – Юрка за бешеную сумму уговорил шоферов автобуса, идущего в другую сторону. И вот ночью, одни, в огромном пустом автобусе мчимся среди леса, – сказали им – 35 км, обманули со временем – едем, и мне все время кажется – не та дорога! Ни я, ни Юрка ночью тут не ездили. Она тянется бесконечно и адски долго. Нервы – как струны. Почти в 2 часа ночи все же добрались, угостили шоферов, затопили печь в моей комнате, сели перед огнем. Добежали! Навряд ли "они" приедут сюда, если не схватили по дороге. Но ведь может быть!..
Юрка сказал – "никогда у меня не было такого физического ощущения удушья, смыкающегося кольца вокруг нас".
Легли поздно, спали тяжко – от всех этих событий, сведений, этой кошмарной поездки, водки, – было ощущение нереальности жизни.
Утром я собрала завтрак, нарядилась, – выхожу к столу, говорю – "здравствуй, Юрик", – и вдруг вижу, что он, глядя в окно, – плачет, навзрыд, тяжко, истерически, и катятся огромные слезы, – и губы дергаются – первый раз в жизни вижу, чтоб так плакал мужчина, – так горько, обильными такими слезами, с такой беспомощностью и отчаянием.
У меня ноги подкосились – думаю, сейчас скажет, что будет ребенок от Ю., или что-нибудь такое.
А он обнимает меня и плачет, плачет отчаянно.
– Я не могу, не могу, у меня чувство, что тебя уже отобрали от меня, уже разлучили нас. Вот уже руки к тебе протянуты, уже не вырвать тебя. Господи! Все, все, только не это, только не разлука – а я третий день хожу сам не свой и чувствую – вот она, вот…
Я утешаю его (сразу откуда-то твердость и гордость в душе), а он цепляется за меня, целует мне руки и рыдает, рыдает в голос, страшно, истерически".
Именно в эти дни на ее дневниковых страницах появились следы от гвоздей: пытаясь спрятать тетради от возможного обыска, Юрий Макогоненко прибил их к обратной стороне дачной скамейки.
Колхозный ГУЛАГ Первороссийск
Всё это время Ольга Берггольц мучительно пытается удержать внутреннее "идейное" равновесие, соединить несоединимое. С одной стороны, в 1949 году она пишет в дневнике очерк о послевоенной голодной деревне, которая, по ее выражению, выглядит как колхозный лагерь смерти. С другой – работает над героико-романтической поэмой "Первороссийск", где в последней главе прославляет Сталина, и в 1951 году получает за поэму Сталинскую премию.
Она вновь и вновь ищет точку опоры и находит – главной для нее остается вера в Ленина и революцию, которой была озарена ее юность.
Не может быть, чтоб жили мы напрасно!
Вот, обернувшись к юности, кричу:
"Ты с нами! Ты безумна! Ты прекрасна!
Ты, горнему подобная лучу!"
В отрывке "От сердца к сердцу…" из цикла "Пять обращений к трагедии", написанном в 1946 году, Берггольц сформулировала это так:
…я говорю, как плоть твоя, народ,
по праву разделенного страданья…
И вот я становлюся многоликой,
и многодушной, и многоязыкой.
Но мне же суждено самой собой
остаться в разных обликах и душах,
и в чьем-то горе, в радости чужой
свой тайный стон и тайный шепот слушать
и знать, что ничего не утаишь…
Колхозным лагерем смерти оказалась знакомая Ольге еще с 1944 года деревня в Новгородской области Старое Рахино. Тогда вместе с Макогоненко она написала о ней бравурный очерк в газете "Известия". А теперь, спустя пять лет, Ольга видит всё другими глазами: "…полное нежелание государства считаться с человеком, полное подчинение, раскатывание его собой, создание для этого цепной, огромной, страшной системы".
Здесь, в Старом Рахине, один из последних на селе механизаторов-мужчин повесился – жена "его слишком пилила", чтобы он больше зарабатывал: "и в МТС работал, и тут норму выжимал". "Весенний сев превращается в отбывание тягчайшей, почти каторжной повинности, – с болью отмечает Ольга, – государство нажимает на сроки и площадь, а пахать нечем: нет лошадей (14 штук на колхоз в 240 дворов) и два в общем трактора… И вот бабы вручную, мотыгами и заступами поднимают землю под пшеницу, не говоря уже об огородах. Запчастей к тракторам нет. Рабочих мужских рук – почти нет. В этом селе – 400 убитых мужчин, до войны было 450. Нет ни одного не осиротевшего двора – где сын, где муж и отец. Живут чуть не впроголодь".
Медленно разворачивается перед ней страшный колхозный уклад во главе с председательницей: "Да, это государственный деятель, но деятель именно того типа… Ее называют "хозяйкой села"". Ольге она вначале даже показалась обаятельной. Эта "хозяйка" знала, у кого кто сидит или расстрелян, и манипулировала селянами как хотела. "Ее боятся. Боятся и, конечно, не любят. В ее распоряжении строчка – она любого может уволить, отправить на сплав, в лес и т. д. Т. к. все в основном держится на страхе, – а она проводник этого страха, его материализация, ей подчиняются. Она ограниченна и узка, и совершенно малограмотна… Как все чиновники, держащиеся за эту систему и смутно понимающие, что она – основа их личного благополучия, – она бессердечна, черства, глуха к людям".
Так как лошадей в Старом Рахине нет, запрягают баб, которые и родить больше не могут. Женщины умирают в сохе. Ольга много раз повторит эту фразу и вдруг скажет о себе: "Баба, умирающая в сохе, – ужасно, а со мной – не то же ли самое?"
Хронологически рядом с дневниковым очерком-притчей о колхозном ГУЛАГе стоит поэма "Первороссийск", к которой Берггольц шла еще с довоенных времен. Она писала поэму на даче у Карельского перешейка, пытаясь отгородиться от ужасающих событий конца сороковых годов.
В основе поэмы – реальная история первого российского общества хлеборобов-коммунаров, созданного на Алтае рабочими Обуховского завода в 1918 году. Они бросили свои станки, оторвали жен и детей от родных мест, сели в поезда и отправились в Восточную Сибирь строить город своей Мечты. Ленин приказал выдать им винтовки – рабочие поначалу не хотели их брать: "Ни к чему / мы с мирною целью". Однако вождь революции предвидел все. Первороссияне сражались с "язычниками" – казаками, многие коммунары погибли как святые великомученики, но свет их веры воссиял над колхозом, который стоит на месте Первороссийска.
