Поэт Лев Горнунг писал в дневнике: "…когда она (Ахматова. – Н. Г.) вышла на эстраду, публика, поднявшись со своих мест, встретила ее громом аплодисментов и в течение 15 минут не давала ей начать свое выступление. Концерт прошел с исключительным успехом. Второй концерт был отменен, и кассы Дома союзов возвращали деньги". Илья Эренбург запомнил слова Ахматовой, которая предчувствовала, что эти торжества могут для нее закончиться плохо: "Два дня спустя Анна Андреевна была у меня, и когда я упомянул о вечере, покачала головой: "Я этого не люблю… а главное, у нас этого не любят""
[107].
В один из дней Ахматова и Берггольц были в гостях у Пастернака в доме в Лаврушинском переулке. Об этом в своей книге "Скрещение судеб" рассказала Мария Белкина.
"…Анна Андреевна сидела на тахте, и рядом с ней Олечка Берггольц, она тогда была очаровательна, остра, весела, поминутно вскидывая льняное крыло волос, которое падало ей на глаза, рассказывала что-то смешное, и Анна Андреевна ей ласково улыбалась. Там же, на тахте, рядом с Олечкой уселся Тарасенков, он был еще в форме офицера Балтийского флота. Были и еще гости, но кто именно – не помню. Борис Леонидович то появлялся в комнате, то исчезал. Где-то там, в коридоре или в другой комнате, зазвонил телефон, и Борис Леонидович снял трубку. Потом он появился в дверях и, несколько смущаясь, стал объяснять, что это звонит Вертинский.
…Он преклоняется перед Ахматовой, он просит, нет, он умоляет разрешить ему приехать и поцеловать руку Ахматовой…
Пили чай, когда пришли Вертинские… Он поставил бутылку коньяка на стол и попросил разрешения поцеловать руку Анны Андреевны. И Анна Андреевна театральным жестом протянула ему руку, и он склонился над ней. Все это походило на спектакль… Гостям, видно, не понравился Вертинский, не понравилось и то, что он приехал со своей бутылкой коньяка, а теперь, откупорив бутылку, хотел всем разлить коньяк. Все отказались и наполнили бокалы вином. И он, налив коньяк себе и жене, произнес выспренний и долгий тост за Анну Андреевну, и его длинные тонкие руки взлетали и замирали, и из рюмки не расплескалось ни капли коньяка. Я была уже на его концертах, и меня тогда поразила его артистичность и умение "держать" зал. Но здесь он взял неверный тон и, должно быть, понимал это, но не мог уже отступить. Олечка, не выдержав, шепнула что-то. Анна Андреевна повела в ее сторону глазами, и она притихла, уткнувшись в плечо Тарасенкову. Когда Вертинский кончил, Анна Андреевна благосклонно кивнула ему головой и, отпив глоток, поставила бокал на стол.
И почему-то Вертинский сразу стал читать стихи Георгия Иванова о любви к России. Было ли это связано с тостом, хотел ли он заполнить возникшее напряженное молчание – не помню. Помню, что он стоя читал стихи и, закончив их, заговорил о том, что никто из нас здесь – в России – не мог любить Россию так, как любили они Россию там… Я видела, как Борис Леонидович, чуя недоброе, растворился в темном коридоре. Тарасенков рванулся что-то сказать, а Олечка дернула его за рукав, она сама хотела ответить Вертинскому. Но всех предупредила Анна Андреевна. Она поднялась с дивана и, поправив шаль на плечах, сказала, что здесь, в этой комнате, присутствуют те, кто перенес блокаду Ленинграда и не покинул город, и в их присутствии говорить то, что сказал Вертинский, по меньшей мере бестактно и что, по ее мнению, любит Родину не тот, кто покидает ее в минуту тяжких испытаний, а тот, кто остается вместе со своим народом на своей земле.
Не знаю, быть может, Олечка или кто другой записали и более точно…
Анна Андреевна, окончив говорить, села, и влюбленная в нее Олечка бросилась целовать ей руки"
[108].
Те весенние дни 1946 года были одними из самых счастливых для Ольги Берггольц. Ахматова, Пастернак и она дышали одним воздухом, чувствовали одно и то же. Ольга, вернувшись из Москвы, под впечатлением от дружеской встречи с Пастернаком, немного влюбленная в него (он даже предложил перейти на "ты"), пишет ему нежное письмо, рассказывает, как много он значил для нее и ее Коли и с каким упоением они читали его стихи.
В планах Ольги – большая статья об Ахматовой. "Думала, что вчера и сегодня закончу статью об Анне Андреевне, – куда там, – писала она в дневнике от 15 мая 1946 года. То с Таней Герман равнодушно говорила о Коле, то Ленка Катерли
[109] – очень ограниченное существо – сидела, – ну а я-то, я-то при чем? И так прошел весь день… и совсем уже было нехорошо, и совсем уже невозможно было взяться за А.А., – потому что это требует души строгой, отреченной, чистой, свободной от всего этого мусора".
Ахматова и Берггольц После постановления
Постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград", вышедшее 14 августа 1946 года, разрушило надежды советской интеллигенции на смягчение режима, что был установлен в конце тридцатых годов. В первые послевоенные годы в печати появилась настоящая "окопная проза" Виктора Некрасова, повести Эммануила Казакевича и Веры Пановой, которые отличала подлинная, живая интонация. Готовилась к выходу вторая серия фильма Сергея Эйзенштейна "Иван Грозный", где было явлено страшное лицо опричнины. Все это, казалось, свидетельствовало о том, что приходят новые времена.
Но постановление положило конец иллюзиям. Его тринадцать директивных пунктов сводились не только к искоренению "отдельных недостатков" в литературе (на примере творчества Ахматовой и Зощенко) – это был внятный сигнал интеллигенции, что страна возвращается к борьбе с внутренними врагами. Что отныне послевоенные надежды на потепление идеологического климата напрасны.
В постановлении, в частности, говорилось: "…Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, "искусстве для искусства", не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе".
От всех писательских организаций требовались выступления с поддержкой постановления и разоблачением Ахматовой и Зощенко.
"Очень много совещаний, – записывает в дневнике Всеволод Вишневский от 18 сентября 1946 года. – Вчера общемосковское собрание писателей. Слух о том, что гр. Ахматова застрелилась"
[110].
В эти дни Ахматова перестала выходить из дома, оттого и возникли слухи, что она покончила с собой. После постановления ее исключили из Союза писателей, лишили продуктовых карточек. Раневская, бросившаяся ей на помощь, вспоминала: "…я помчалась в Ленинград. Открыла дверь А.А. Я испугалась ее бледности, синих губ. Молчали мы обе. Хотела ее напоить чаем, отказалась. В доме не было ничего съестного. Я помчалась в лавку, купила что-то нужное, хотела ее кормить. Она лежала, ее знобило. Есть отказалась… Потом стала ее выводить на улицу, и только через много дней она сказала: "Скажите, зачем великой моей стране, изгнавшей Гитлера со всей техникой, понадобилось пройти всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?""
[111].
