Николая переводят в психиатрическую больницу на Пряжке. В один из своих последних приходов 22 января Ольга принесла немного еды, которую скопила за много дней. Но тот, кого она встречает, уже не похож на Николая. "Его нет, – пишет она в дневнике. – Коли Молчанова на сегодняшний день просто нет, есть некто, которому можно дать лет 60–70 по внешнему виду, некто, ни о чем не думающий, алчущий безумно, дрожащий от холода, еле держащийся на ногах, и все. Человека нет, а тем более нет моего Коли. Его, на сегодня, уже нет, и если б умер этот, которого я сегодня видала, то умер бы вовсе не Коля…
Я не знаю, как объяснить это.
Но я понимаю, что это существо – когда-то было Колей и надеюсь, что Коля опять появится. Я сделаю для этого все, что в моих силах. Надо было бы каждый день ходить на Пряжку и подкармливать его, но это немыслимо – через 3 дня ежедневных таких походов я свалюсь сама – с сердцем все хуже и хуже".
Температура на улице минус тридцать… Ольга уговаривает себя, что пойдет завтра, и приходит – в последний раз – 27 января. На следующий день ей самой становится плохо. Она звонит в больницу, ей говорят, что Николай настолько слаб, что ей приходить не надо. И на Ольгу вдруг снизошло какое-то странное – до оцепенения – спокойствие.
А 29 января Ольге сообщили, что Молчанов умер. Его тело несколько дней пролежало в часовне при больнице, которая служила моргом, потом Николая похоронили в братской могиле. Ольга так и не узнала, где он лежит…
С его смертью разрушилось последнее, ради чего она жила. Она даже не подозревала, сколько он для нее значил. И так же, как было с Майей, Ириной, а теперь с Николаем, она знает, что их – упустила. Что была – отвлечена.
Общая подруга Берггольц и Молчанова Мария Машкова, работавшая в Публичной библиотеке, записала 18 февраля 1942 года в дневнике: "Окаменевшее состояние родилось во мне со смертью Коли Молчанова, я озлобилась, окоченела, омертвела. С ним ушла часть моей жизни, моей внутренней жизни наиболее светлой, радостной, бескорыстной. Я рассердилась, ушел такой человек, допустили, что ушел такой человек, может быть, единственный из 1 500 000 светлый, гуманист, мыслитель, с такой человеческой улыбкой, такая умница. Останется и выживет такое хламье, такое хамье. Что же это такое? Быть может, следует жить, не удивляясь, не пугаясь, холодно, жестоко, равнодушно. И я так и стала жить, быть может, слезы, которыми я оплакивала смерть Коли, были последние слезы"
[90].
Кто же был этот ясный, чистый человек, с которым выпало Ольге прожить чуть больше десяти лет? Несостоявшийся филолог, обманутый муж, несчастный эпилептик?
Как оказалось, он был единственным и настоящим светом ее жизни. С ним до конца дней она сверяла все, что писала и чем мучилась.
"В Ленинград – навстречу гибели… О, скорее в Ленинград!"
О смерти Николая и о том, что на самом деле происходит в блокадном Ленинграде, Муся узнала от журналиста Василия Ардаматского, прорвавшегося в Москву самолетом в феврале 1942 года. Все, что рассказал Ардаматский, потрясло ее. С той поры, как Мусе удалось вызволить Ольгу из тюрьмы, она воспринимает спасение сестры как некую миссию. "Я кинулась в Союз писателей, к Фадееву, – запишет позднее Мария Берггольц о своей поездке в Ленинград. – Очень быстро им и Владимиром Ставским была организована машина – с пищевыми подарками писателям Ленинграда, которая должна была пройти туда по ледовой трассе Ладожского озера – по Дороге жизни. Нужен был доброволец-сопровождающий. Я вызвалась ехать. Мне доверили, и вот по командировке штаба тыла в звании "командира эшелона № 1917", просто старенькой полуторки – полной подарков, и с бочкой бензина, – с водителем Семеновым (он жив, дошел до Берлина) я 19-ого февраля тронулась в путь"
[91].
Ольга встретила сестру 25 февраля в Доме радио и с гордостью написала в дневнике: "Она ехала кружным путем, одна с водителем, вооруженная пистолетом каким-то, в штанах, в полушубке, красивая, отважная, по-бабски очаровательно-суетная. Спала в машине, вступала в переговоры и споры с комендантами, ночевала в деревнях, только что освобожденных от немцев, забирала по дороге письма и посылки для ленинградцев.
Горжусь ею и изумляюсь ей, вздорной моей, сварливой Муське, – до немоты, до слез, до зависти.
Хочет как можно быстрее выволочь меня отсюда – и так напирает, что я вроде как способность к самостоятельным действиям утратила, и такой жалкой себе кажусь!"
Незадолго до приезда Муси в осажденный город Ольга встретилась с отцом. После смерти Николая она мучительно ощущала свое сиротство, ей хотелось выплакать свое горе вместе с кровно близким ей человеком.
Дорогу через весь вымерзший мертвый город – от центра до Невской заставы – почти невозможно было преодолеть. В книге "Дневные звёзды" Ольга назовет главу о том хождении по мукам "Путь к отцу". Она шла по Невскому, медленно передвигаясь на опухших ногах от одного фонарного столба к другому, мимо завода Ленина, потом – очень долго – по Шлиссельбургскому проспекту, затем через Неву – на крутой правый берег реки.
Это расстояние в пятнадцать – семнадцать километров и здоровому человеку пройти было бы тяжело, что же говорить о зиме 1942 года и физическом состоянии Ольги! Но она шла.
"Дистрофики обнимали фонарные столбы, пытаясь устоять на ногах… Цепь обледеневших засыпанных снегом троллейбусов… Цепь трамваев с выбитыми стеклами с сугробами на скамейках… Я шла мимо умерших трамваев и троллейбусов в каком-то другом столетии, в другой жизни. Мне было все равно".
Уже почти утратив чувство реальности, Ольга вдруг ощутила глубокое смирение и кротость. "Как раз в этом состоянии человек начинал все говорить с употреблением суффикса "чка" и "ца"; "кусочек хлебца", "корочка", "водичка" и становился безгранично вежливым и тихим". У завода Ленина Ольга смогла съесть "кусочек хлебца". Она прошла мимо своей прежней школы, мимо Палевского проспекта, где когда-то стоял ее дом. "И по дороге… еще и еще гробы, и мертвецов, которых везли на санках, зашитых в простыни или пикейные одеяла… у меня тогда почти не было, не было человеческих реакций… я только замерла, когда дошла до Невы, до папиной фабрики… Правый берег высился непреступной ледяной горой".
Ольга равнодушно отметила про себя, что на эту гору ей не взобраться и, значит, весь ее страшный путь был напрасен. И все-таки она двинулась по вытоптанной тропинке через Неву. На другом берегу увидела замотанную тряпьем женщину с бидоном, которая беззвучно показала ей на вырубленные во льду ступени. "Доктор вырубил", – сказала женщина, но Ольга еще не поняла, что речь идет об отце. Помогая и поддерживая друг друга, соскальзывая и поднимаясь, они поползли по ступеням вверх…
