Во-вторых, с самого первого дня ареста Николай Молчанов и Муся предпринимают все возможные усилия по освобождению Ольги.
Молчанов, как только комитет комсомола стал требовать от него отречься от Берггольц, положил комсомольский билет на стол со словами "отрекаться от жены недостойно мужчины". Более того, он обращался с заявлениями о пересмотре дела Ольги в различные инстанции, в том числе в Генеральную прокуратуру и к Сталину.
Теперь известно, что Молчанов сразу сообщил об аресте Ольги ее сестре и матери в Москву. Писем было несколько. В нашем распоряжении не первое и не второе, а, скорее всего, третье. Читая его, нельзя не ощутить какое-то скрытое напряжение, возможно, связанное с отношениями в семье, сложившимися к этому времени.
<1939> Николай Молчанов – Марии Берггольц
Спасибо, Макс, на добром слове! Благодарю, что ты не хотела причинять мне неприятности. Но письмо твое мне приятно, в каком отношении – ты нигде не переходишь той грани, за которой начинается низость, хотя логически могла и эту грань перейти. Ну не переходишь – спасибо.
Знаешь, Макс, я не в отчаянии. И не был. Куда-нибудь "подавать" я не хочу. Заявления и пр. я писал. Я, оказывается, больше других доверяю людям, которых "оскорбил" в первых своих письмах. Страховаться от этих людей я не намерен, хотя мог бы это сделать, используя недалекие примеры. Я понимаю, что несу полную ответственность за дела и помышления жены, я знаю, что судьба наша должна быть ровной.
Нехорошо, что ты ругаешь меня за "клевету", а сама собираешься апеллировать к Вышинскому. Нелогично. Очень крепко в тебе сидит дух "преимущественного снабжения"… Ты не волнуйся, не терзайся, не ввязывайся в это дело. И прокуроры, и чекисты – на возможной высоте положения, бюрократизм, с ходом истории, преодолевается и исчезает, люди у нас хорошие, и Оля будет на своем месте. "Больше месяца" это еще не повод для протеста. Бывает и больше. Идет следствие. Понятно? Об условиях быта ты информирована правильно. Да я и писал тебе об этом. Извини за оскорбительный тон прежней записки. "Это не я писал, а Бог" (Островский). Я не хотел никого обидеть, а только переключить тебя с ситуации трагической – на более легкую.
Ты напрасно так тоскуешь. Глупости все это. Кустарничать и интриговать не буду. И ты не пиши, ни заявлений, ни жалоб, ни требований: пока я дома, будет сделано все, что нужно по закону. Когда меня не будет дома – придется тебе заняться этим, сообщив обо всем в парторганизацию мужа, иначе ему плохо придется, как мужу моей сестры, например, как жене моего брата и некоторым другим. И это совершенно независимо от государственного аппарата – это внутрипартийное дело.
Адрес Оли известен нам официально. Ты мне не пиши – очень трудно отвечать. И не приходи ко мне, если приедешь. И вообще – пока не ввязывайся в это дело, помни о сыне. Н. Молчанов.
Да! Если вернется Оля, ничего не говори об исполненном долге – почему? – скажу, когда-нибудь на закате дней.
Обратим внимание, Молчанов настаивает: "…не пиши ни заявлений, ни жалоб, ни требований: пока я дома, будет сделано все, что нужно по закону. Когда меня не будет дома – придется тебе заняться этим, сообщив обо всем в парторганизацию мужа, иначе ему плохо придется…" "Пока я дома" – прозрачный намек на то, что и он может быть арестован.
Но, как уже сказано, существовало первое, а может быть, и второе письмо от Молчанова, где он в резкой манере говорил об обстоятельствах ареста Ольги и ее тюремщиках. К этим текстам отсылают слова "оскорбил", "ты ругаешь меня за "клевету"", "оскорбительный тон прежней записки".
Письма эти уничтожены. Мария Федоровна умалчивает о них в своих воспоминаниях тех лет по вполне понятным причинам. Михаил Лебединский, который расшифровывал огромную переписку матери и отца, заканчивает ее следующими словами: "…В связи с арестом сестры матери Ольги Берггольц, ранней весной 1939 года произошли те трагические события, которые в конечном счете, привели к распаду этого брачного союза к середине 1940 года. Переписка этих лет носит односторонний характер, отец пишет, мать не отвечает…".
Из этих косвенных признаний складывается вероятная картина, которая подтверждается и письмами Либединского.
4 июня, на следующий день после освобождения Ольги Берггольц, Либединский писал жене: "Максюша! Кроме того, что я рад за Ольгу, за тебя, за Марию Тимофеевну, – я рад за себя! Едва ли ты представляешь себе, каково мне было все это время, – да и нелепо было бы это от тебя <нрб., стерто несколько слов> на твоих плечах – чтоб ты взяла груз моих переживаний. Но сейчас, сейчас я могу выпрямиться и прямо говорить то, что я не хотел и не мог тебе говорить в эти для всех нас такие тяжелые дни. Я не могу примириться с теми отношениями, которые у нас с тобой сложились. Я лучше предпочту никакие отношения, но иметь вместо настоящего брака какой-то странный адюльтер между нами, бывшими раньше мужем и женой, я не хочу. Ты два раза не ответила мне на мой вопрос, любишь ли ты меня, – и когда в последний раз не ответила (по телефону из Москвы) – у меня в душе словно оборвалось что-то. Ладно – пусть будет так – сказал я себе. Сейчас я ничего говорить не могу, но когда вернется Ольга… И тут же я говорил себе, и в Нальчике, после наших с тобой споров о письмах Николая и моих поступках (курсив мой. – Н. Г.): "Когда вернется Ольга!"
Вот только что я сходил в обком и высказал свою точку зрения на известного тебе кабардинского писателя Шогенцукова. Я пришел к заключению, что он не был муллой, а предположения о том, "вдруг он не есть тот, за кого выдает", при всей вероятности этого (а некоторая вероятность этого есть), все же является перестраховкой. Линия в отношении его будет выправлена. Ты знаешь, что я только с ним познакомился, что я рисковал, поступая так. Но так я делал всегда. Я иногда бывал беспощадным, но никогда бездушным. Н. Молчанов может думать обо мне все что угодно – ты знаешь, как я его самого расцениваю. Но ты – знающая меня в течение стольких лет! Неужели я удовлетворюсь жалким подобием брака с тобой – брака, основанного на взаимном сговоре умалчивать по самым острым вопросам жизни? Я тебя люблю – очень люблю – именно потому такого рода отношения я мог переносить только временно, только до возвращения Ольги. Зачем я пишу тебе все это? Ведь, казалось бы, ты исчерпывающе изложила, и много раз изложила, свою точку зрения. Надеюсь ли я, что ты ее изменишь. Мало надеюсь, вернее, совсем почти не надеюсь. Но если бы я посчитал себя в деле с письмами неправым (курсив мой. – Н. Г.), я не стал бы переползать на твою точку зрения, я прямо бы сказал об этом. Думаю, что так же и ты.
Именно потому, что я тебя люблю, – для меня вопрос той или иной оценки тобой моего поступка – есть вопрос крайне важный. Ведь ты же знаешь обо мне все – и есть поступки, которые, я сам это знаю, являются моими срывами и моими ошибками, – и я сам говорил тебе и давал отрицательную оценку себе. Но именно потому, когда я знаю, что поступил правильно, я должен иметь твое одобрение. Это вопрос чести, не внешней – для других чести, – а самой дорогой и нерушимой, внутренней чести (помнишь Сашино: "жил честно")… У меня бывали минуты слабости, упадок сил душевных и физических, в тех тяжелых условиях, которые были той дорогой передового человека, коммуниста, – которую я себе избрал, – но я не сдавался перед врагами, не выдавал друзей и без всяких фраз выполнял те элементарные обязанности, которые надлежит исполнять советскому гражданину, – именно к такой обязанности меня вынудили письма Николая (курсив мой. – Н. Г.). Впрочем, ты все тут знаешь. Новое для тебя только то, что я не могу и не хочу продолжать наши отношения на том социальном базисе, на котором они сейчас находятся. Если дальше умалчивать, так этот базис будет только съеживаться – медленно и нехорошо…
