Буквально через несколько недель выяснится, что Фаина была ведущей осведомительницей в этом деле и тщательно записывала рассказы задушевной приятельницы, передавая их через детского писателя Мирошниченко, давно уже завербованного в органы.
Тогда Мирра побежала к ближайшему другу Горелова Николаю Свирину – именно он занял после ареста Горелова место ответственного секретаря Союза писателей. Тот сидел в том же кабинете, за тем же столом, что и Горелов. На все Миррины просьбы Свирин отвечал: "У нас зря не берут! Значит, было за что". И тут она крикнула ему прямо в лицо: сегодня арестовали ее брата, а завтра сядет он. Так и получилось
[53].
После ареста Горелова, как полагалось в таких случаях, прошло комсомольское собрание, Мирру должны были исключить из комсомола. Накануне ей позвонил Николай Молчанов. Они все боятся за нее, говорил он, и просят публично отречься от брата. Между собой они всё равно будут знать: всё, что она скажет о Горелове плохого, – неправда. Мирра молчала, а потом сказала: "Спасибо". На собрании же заявила, что абсолютно доверяет брату, считает его честным человеком и настоящим коммунистом. После этих слов комсомольский билет у нее отобрали
[54]. Но, к счастью, не посадили.
Так же безупречно по отношению к Горелову вел себя его друг Виктор Беспамятнов. В то время он был оргсекретарем Союза писателей. После ареста Горелова он пошел в НКВД и заявил, что Виктор ни в чем не виноват, что он, Беспамятнов, работал с ним долгие годы, и тот всегда был верен партии. Беспамятнов ходил туда изо дня в день почти месяц. Это было нелегко: его жена Шура была беременна. Но он ходил и требовал освободить товарища. Писал жалобы. И однажды уже не вернулся.
А Ольга?
В октябре 1937 года она пишет: "Сегодня узнала, что недели полторы назад – арестован Виктор Беспамятнов. Господи, да что же это такое? Во что он мог впутаться? Оговорили "союзники" – сидящие из С. П.? Сам вмазался? Враг? Не может быть, чтобы враг. Нет, не может быть.
Странно. Вот был когда-то близок человек, сколько из-за него "пелестрадала", а жалости к нему нет. Мне на руку сейчас его подлость – его заявление в партком о том, что я просила обратно мои письма. Уже до этого факта, и с этого факта особенно, я отсекла его в себе совершенно. Жалости, м. б, нет еще и потому, что слишком уж бытовым явлением сделались эти аресты. Количество их – потрясающе все же. Неужели все 100 % арестованных – враги? Конечно, не все. Ряд – профилактика и т. д. Господи, а сколько страданий человеческих сейчас!"
"…Я отсекла его в себе совершенно", – пишет Ольга. А ведь она не знает о подвиге Беспамятнова во имя дружбы. Доступ к обстоятельствам дела закрыт.
Виктор Беспамятнов, арестованный 26 сентября 1937 года, был приговорен по статье 58–7–8–11 к высшей мере наказания. Расстрелян 17 февраля 1938 года. Его жена, управдомами Роскино Александра Евгеньевна Воронова, тоже была репрессирована. Куда делся их только родившийся сын Владимир – неизвестно.
Но необходимо напомнить и о другом.
К несчастью, Виктор Беспамятнов был причастен к гибели талантливого, самобытного писателя Леонида Добычина. В начале 1936 года в Доме писателей на Маяковской проходило памятное собрание, на котором Добычина изобличали в мещанстве и других смертных грехах. На все оскорбления он отвечал, что не может согласиться с подобной критикой. После собрания – исчез. Больше его никогда не видели. Тогда Николай Чуковский, Евгений Шварц и Вениамин Каверин бросились к Беспамятнову, который стал "…неопределенно уверять, что ничего, в сущности, не случилось. Есть все основания предполагать, что Добычин уехал.
– Куда?
Это еще неизвестно, выясняется, но его видели третьего дня. По-видимому, в Лугу. У него там друзья, и он, по-видимому, решил у них остаться и отдохнуть.
Беспамятнов, без сомнения, лгал – или, что называется, "темнил"… Партия приказала ему сохранять спокойствие, и он его сохранял. Но в наших взволнованных речах слышался, хотя и законспирированный, вопрос: "За что вы его убили?""
[55]
Каверин вспоминал Беспамятнова как высокого, плотного, мрачноватого, решительного мужчину, обессмертившего себя откровенным признанием, вполне пригодным для того, чтобы на десятилетия вперед внести в литературную политику серьезные перемены. Когда его снимали на собрании с должности, он сказал: "Ведь я же был все равно что гвоздь, вставленный в часовой механизм!.."
[56]
Горелову после семнадцати лет тюрем и лагерей удастся выжить и выйти на свободу. Ольга Берггольц приложит огромные усилия для его реабилитации и освобождения в 1954 году. Но когда после XX съезда в 1956 году на писательском собрании она поднимет вопрос об отмене позорного постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград", о Зощенко и Ахматовой, весь партийный аппарат Союза писателей обрушится на нее. И вместе со всеми обвинять ее в оппортунизме будет старый друг Анатолий Горелов.
Тень Авербаха
"Арестован Лешка Авербах… – запишет 16 апреля Ольга в дневник. – Арест Лешки не удивил – думала еще при обмене, что ему не дадут билета, и когда вставал вопрос – могут арестовать его или нет – отвечала себе – могут. В характере это у Лешки было. Его холодность, неукротимое честолюбие, политиканство – были логические предпосылки к тому, что потеряет правильную линию, собьется, спутается со швалью, погрязнет, даже не имея, м.б., субъективно враждебных намерений. Слишком уж средством были для него люди, отношения, и – хотя мало у меня лично было к тому материалов, но так иногда думалось – и партия, и литература (это уже в свое время стало определенно ясно). Использовал. Ни жизнь, ни политика не прощают этого корыстолюбия, служения во имя самого лишь себя. Лешка отмер от души уже давно; уже давно, и еще прежде, чем отмер, были глубочайшие бреши в отношении к нему как человеку и партийцу. Это можно проверить хотя бы по тем дневникам – там всегда есть на то указания.
Но ведь я была влюблена в него, даже, может быть, любила, и даже уже отлюбив, недоговаривала чего-то о нем для себя, не сделала о нем для себя, для своего отношения к нему окончательных выводов. Я не должна, вернее, не могла сказать себе, определить – "это враг", но я могла бы и должна была определеннее назвать его для себя, хотя это не имело бы никаких практических результатов – связь – разумея ее широко – была порвана давно. Надо было решительнее произвести психологическое отсекновение для себя. Не могу объяснить четче.
