Ну, живи,
Расти, не думая ночами
О гибели
И о любви.
Что где-то смерть,
Кого-то гонят,
Что слёзы льются в тишине
И кто-то на воде не тонет
И не сгорает на огне.
А дальше Корнилов откровенно говорит о своих чувствах:
А я пророс огнем и злобой,
Посыпан пеплом и золой,
Широколобый,
Низколобый,
Набитый песней и хулой.
Концовка стихотворения не менее показательна:
И в землю втоптана подошвой,
Как ёлка, молодость моя, —
мрачно заключает Корнилов"
[41].
Этот вдохновенный донос занимает еще несколько страниц. Именно зловещий оговор Лесючевского окончательно решил судьбу Корнилова…
Когда 20 марта 1937 года за ним пришли, жена Люся была на третьем месяце беременности. Перед уходом Корнилов попросил: если будет девочка, назвать Ирой. Родилась девочка. Так на свет появилась еще одна Ирина. Но о том, что она дочь Корнилова, Ирина Басова узнала только после смерти матери в 1960 году. Хотя много лет Люся переписывалась с матерью Корнилова и не раз обещала дочери, что расскажет ей о настоящем отце, но так и не решилась. Она считала, это было бы предательством по отношению к человеку, который, женившись на ней после ареста Бориса, дал ей свою фамилию и тем самым спас и ее саму, и ее грудную дочь.
Ольга не сразу узнала, что у Корнилова есть дочь, и уж полной неожиданностью для нее, а может быть, даже потрясением стало то, что ее тоже назвали Ирина.
Спустя годы возникнет устойчивый миф, что Ольга Берггольц пострадала из-за того, что была женой Корнилова, хотя это абсолютно неверно.
Когда Корнилова арестовали, Ольга написала в дневнике от 16 апреля 1937 года: "Ну, то, что арестован Борис Корнилов, – не суть важно; тут у меня, как говорится, "чистая". Невзирая на вопли о "сведении личных счетов", с 32 года как могла способствовала Союзу его выгнать. Арестован правильно, за жизнь".
Жестокость этих слов поражает. Но очень скоро она раскается.
20 февраля 1938 года его расстреляли.
Разгром Детиздата
Для Ольги весь 1936 год – темные дни.
После смерти Ирины ее жизнь с Николаем Молчановым дала трещину.
В минуты кризиса Ольга задумывается о возможном выходе из депрессии: "Есть и еще выход – пить. Говорю без всякой позы: очень, очень вино помогает. Все становится каким-то легким, преходящим, невесомым. Я испытала это раза три за эти месяцы, но этого-то и испугалась… И слезы тогда какие-то легкие, и главное, не жаль ничего, ничего…
Но знаю – Застава это во мне говорит, Застава сопливая, страдающая, покорная. Мамина кровь говорит, папино бессилие".
Она нащупывает в себе те стороны натуры, которые в будущем приведут ее к тяжкой болезни. Уже чувствует, знает их. Дед с материнской стороны держал трактир, где заливали безысходность и тоску ее соседи и родственники. Это было знакомо, это было просто – достаточно руку протянуть. Но она еще хватает себя за руку.
Николай увлекся женщиной и даже хотел к ней уйти. Но после череды драматических объяснений возвращается к Ольге.
"29 августа 1936… Самое хорошее, что у меня есть, – любовь Коли. Я просто купаюсь в ней, погружаюсь в нее, она окачивает меня, ну точь-в-точь ощущение радости, как от моря и солнца. Ждал, тревожился, бегал на вокзал каждый день. И сейчас – не можем насмотреться друг на друга, поглупели просто. О, еще будет счастье, еще будет. Тревожат меня его дела – Академию ликвидировали, у него неизвестно что будет. Наверное, лишится, только не говорит. И что для него неспокойного придумать – просто не знаю".
Им предстоит еще выстоять самые черные дни, но судьба не даст разлучиться.
В сентябре 1936 года Ольгу назначают ответственным секретарем "Литературного Ленинграда", где она работает вплоть до ликвидации газеты в марте 1937 года.
"В жизни – крутая перемена, – пишет она, – назначили завредакцией "Литературного Ленинграда"
[42]. Это во всех отношениях паршиво. Отрыв от собственной работы, погружение в это подлое стойло – газету… Но, конечно, раз посадили, нужно будет приложить все усилия, чтоб справиться. Буду стараться вести четкую, принципиальную линию – боюсь, что с Гореловым
[43] мало удастся сделать…"
18 июня 1936 года умер Горький. На похоронах Ольга в последний раз видела Авербаха – растерянного и испуганного.
Вернувшись, она, чувствуя себя ответственной за горьковскую линию в детской литературе, устроила разнос нескольким любимым авторам Маршака. Ее, как и многих других, не удовлетворяло как качество текстов, так и малое количество книг, в которых подрастающее поколение воспитывалось бы на героических примерах новой жизни.
Писатель Сергей Безбородов ответил Ольге статьей "Пассажир вскочил на ходу", опубликованной в газете "Смена" 9 декабря 1936 года: "О детской литературе у нас часто говорят и пишут так… – как, например, рассуждают на кухне коммунальной квартиры о гомеопатии, – приблизительно, понаслышке, но зато с большим темпераментом и апломбом".
"11 декабря 1936. Маршаковская группа трубит и воет, – возмущается Ольга. – Глупая статья С. Безбородова в "Смене" очень на руку. Статья в "Известиях" совпадает с моими не только по установкам, но почти текстуально – большая поддержка!.."
Она еще не отдает себе отчета в том, что каждое негативное слово в газете может стоить человеку жизни. Ее захлестывает борьба за принципы.
Критик Евгения Щеглова вспоминала: "В пылу газетного спора он (Безбородов. – Н. Г.) как-то набросился на Ольгу Берггольц, в то время чрезвычайно молодую и невероятно яростную, до ортодоксальности, комсомолку. Ей тогда крайне не понравились некоторые лендетиздатовские книги вроде "Подводных мастеров" К. Золотовского или "Повести о фонаре" Л. Будогоской. О чем она не преминула со всем своим пылом заявить в "Литературном Ленинграде". Сегодняшним-то глазом видишь, что кое в чем она была права. "Подводные мастера" и в самом деле написаны не столько К. Золотовским, водолазом с четырехклассным образованием, писать совершенно не умевшим, сколько Тамарой Григорьевной Габбе, редактором книги. Отсюда и определенное сходство, без труда обнаруженное писательским глазом О. Берггольц в целом ряде лендетиздатовских книг. Эти полусамодеятельные авторы – "бывалые люди", которых Маршак активно завлекал к себе в редакцию, – в лучшем случае умели внятно что-то рассказать из своей "бывалой жизни", но уж написать – увольте. Какой уж тут авторский стиль и писательская индивидуальность… Безбородова и возмутило в первую очередь то, что О. Берггольц ничтоже сумняшеся смешала в одну кучу книги принципиально разные (а он-то знал, кто из этих авторов чего стоит), да еще и сказала, что детиздатовским книгам недостает совершенно необходимой в детской книге "героики". Конечно, о том, что фактическим автором многих из этих книг был редакторский карандаш, ему пришлось умолчать…"
[44]
