— А я пойду музыку раздобуду. Я хочу танцевать.
— Лидка, сиди!
— А ты кто такая? И ты молчи! Все молчите. Я хочу музыки и любви.
* * *
Когда они ушли, Рита присела рядом с Хангаевым.
— Зачем она тебе, Ганечка? Ты же для нее пустое место.
Хангаев наклонил голову, зажмурил глаза. Но слезы все равно выступили и покатились по щекам. Он вытирал их, а они текли и текли. Попробовал встать, чтобы сходить умыться, но Рита не отпускала, а у Хангаева уже не было сил вырваться.
— Хочешь, я останусь у тебя?
— Уйди, пока не схлопотала.
— Глупый, я же тебе добра желаю. Она нe договорила. В коридоре зазвенел голос Лидии. Хангаев ждал, что Рита сейчас же отодвинется или встанет, или хотя бы уберет руку с его плеча, ждал, но она продолжала сидеть рядом, почти касаясь его грудью. Она улыбалась и заглядывала Хангаеву в глаза. Тогда он вскочил сам. И вовремя: Лидия стояла в дверях, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами. Отсутствие Бориса ее расстроило. Она передала магнитофон через стол, едва не уронив его, расслабленно села на кровать и закрыла глаза. Хангаев долго крутил пленку, пока не подобрал нужную мелодию. Но Лидия танцевать не захотела. Сказала, что танго повредит ее здоровью. Хангаева пригласила Рита. Пришлось идти с ней. И сразу же Лидия живо поднялась и стала танцевать одна, сама с собой.
Когда Борис вернулся, снова начались грузинские тосты: «…не за те рога, из которых мы пьем вино, и не за те, что украшают наши жилища, а за те, что украшают головы наших врагов», — говорил Борис, коверкая слова. Теперь после каждого тоста выходили размяться. Лидия продолжала капризничать: то ей надо было танцевать с Борисом, то с Ритой.
Через час за магнитофоном пришел хозяин. Его начали упрашивать, Рита принялась угощать, а Лидия положила руки ему на плечи и велела переставить пленку. Они танцевали, а Хангаев смотрел на них и подливал в свой фужер. Кончилось танго, и началось другое. Если после танца с Борисом Лидия всегда возвращалась к Хангаеву, то теперь она даже не оглядывалась на него, словно пришла не к нему. Они бы танцевали бесконечно, если бы Рита не вызвала парня в коридор. Магнитофон остался в комнате.
— Боб, а ты не боишься, что он Риту заклеит, — поддразнила Лидия.
— Это ее дело.
— Нет, твое. Все вы мужики…
— Сами не лучше, правда, Ганс Моисеевич?
Хангаев не ответил.
— Я ведь не такая, Ганс Моисеевич? Ну скажи?
— Да, — прошептал он.
— Что да? Такая или нет?
— Нет, — сказал он еще тише.
— Слышал, Боб! А если ты тряпка, то попроси меня. Я ее живо приведу.
— А сама останешься, — хохотнул Боб.
— Скотина, — крикнула Лидия и выскочила в коридор.
В комнате стало тихо. Подруги долго не возвращались. Боб предложил выпить. Хангаеву показалось, что парень переживает из-за Риты, и он попробовал его успокоить:
— А ну их всех, — отмахнулся Боб.
— Ритка хорошая, она добрая.
Боб засмеялся.
Потом в коридоре застучали каблучки.
— Наши идут, — обрадовался Хангаев.
— Я же тебе говорил, что никуда они не денутся.
— Это я тебе говорил.
* * *
— Слушай, Ганс, это правда, что у якутов есть такой закон, по которому хозяин укладывает гостя спать со своей женой? — спросил Борис, когда все уселись за стол.
— Я бурят, а не якут.
— А закон?
— Нет у нас такого закона. И у них нет.
— Рассказывай! Я же читал.
— Нет такого закона.
Тогда Борис перегнулся через стол и зашептал, почти касаясь губами его уха. Но шепот был достаточно громкий:
— Шух бабами. И по росту как раз подходят.
Хангаев долго соображал, о чем ему говорят, потом отпрянул от Бориса и, не удержав равновесия, упал, но быстро поднялся.
За столом хохотала Лидия. Хангаев размахнулся и хотел ударить Бориса, но тот легко перехватил далеко отведенную руку.
— Да я же тебя щелчком прибью, — Борис действительно медленно и со смаком щелкнул его в лоб.
— Зарежу.
Нож лежал на столе, совсем рядом, но его никто не попытался спрятать, а Хангаев стоял, словно окостенелый, и только хрипел:
— Зарежу!
— Он что, юмора не понимает?
И Лидия, и Рита разом поднялись и начали успокаивать хозяина. Потом оказалось, что кончилось вино, и Бориса послали в магазин.
Снова пришел хозяин магнитофона, пообещал новые записи, и Лидия сразу же увела его в коридор. Ушла и пропала. Хангаев послал за ней Риту.
Потом отправился сам. Долго блуждал по общежитию, никого не нашел, а когда вернулся в свою комнату, все уже сидели за столом.
— Штрафную Гансу Моисеевичу! — закричала Лидия.
Борис протянул ему полный стакан.
* * *
Дверь в комнату была приоткрыта, динамик передавал утреннюю гимнастику. Когда разошлись гости, Хангаев не помнил. Но выпили всё. Он позавтракал остатками вчерашней закуски и принялся убирать со стола. Сначала спрятал в чемодан фужеры. Бутылки он брал по одной, нес через всю комнату и ставил в угол. Закончив уборку, стал одеваться. Денег в пиджаке не осталось, одни медяки и то не больше сорока копеек. Он спустился вниз, Вера Ивановна готовилась к сдаче смены.
— Дайте, пожалуйста, рубль, — почти шепотом попросил Хангаев, глядя в сторону.
— А что вчера говорил?
— Последний раз, Вера Ивановна.
— Два года уж про последний раз слышу.
Опустив голову, Хангаев направился к выходу. Оставалась надежда перехватить у кого-нибудь на складе, и уж в самом крайнем случае у дядьки Намжила.
— Ладно уж! — окликнула дежурная и протянула трешку, ту самую, что он отдал ей вечером.
— Честное слово — последний раз.
— Последняя у попа жена.
Он хотел спросить, при чем здесь поп, но не решился.
Рыбачка Тоня
1
Когда Елизавета Семеновна перешла работать в научно-исследовательский институт, она коротко остригла волосы и надела очки с простыми стеклами. Антонина увидела преображенную свекровку и признала перемены удачными, разумеется, ее пятьдесят три не превратились в сорок, но в облике появилась некоторая интеллигентность, позволяющая принять машинистку за научного сотрудника.
Прежняя работа была рядом с домом, до новой приходилось добираться с двумя пересадками, зато вместе с Олегом. Мать надеялась хоть чем-то помочь сыну. В доме стало принято разговаривать об институтских делах. В будние дни беседовали за ужином, а в выходные прихватывали и завтрак, и обед. Начинали обычно с ничего не значащих сплетенок, а заканчивали обязательно диссертацией Олега, его многострадальным девятилетним трудом. Антонина говорила мало и слушала вполуха, но большего от нее и не требовали.
