Он вообще был настоящий — этот Сизов. Настоящий мужик, который умел держать свое слово.
Как-то я услышала: режиссер М. рассказывает Сизову, что Елена Соловей собирается эмигрировать. Это был 1979 год, и такие «сообщения» были уничтожительно опасны. Артиста переставали снимать, начинали травить, пинать, терзать…
Но, к чести Сизова, рассказа М. он «не заметил».
Нас привезли как-то на армянскую атомную электростанцию. (Тогда актеров вообще возили по всем «достижениям народного хозяйства».) После экскурсии — застолье. Почему-то зашел полупьяный спор, чей начальник лучше. Атомщики говорили, что их. Я утверждала, что наш. (Кстати, Сизова с нами не было.) И тут кто-то из «противников» предложил:
— А если выпьешь стакан водки, значит, ваш лучше!
Предложение было коварным: непьющая женщина и стакан водки трудносовместимы. Но пришлось расправить плечи и залпом осушить стакан. Армяне ахнули… но с большим уважением. Я непринужденно продолжала беседовать.
Так я честно продержалась до гостиницы.
Думаю, меня вдохновлял пример моего учителя — Георгия Николаевича Данелия. Эту байку рассказывают во ВГИКе. Правда, из уст самого Георгия Николаевича я ее ни разу не слышала.
Когда-то давно Данелия вместе со своим учителем Михаилом Ильичом Роммом был в Италии.
Их пригласили на банкет. Один дерзкий итальянец вызвался перепить советского человека. Данелия принял вызов.
Итальянец конечно же свалился раньше, а Данелия еще долго поддерживал все новые и новые тосты за советско-итальянскую дружбу. За Феллини и «Мосфильмини».
Потом они с Роммом сели в машину и поехали в гостиницу. В машине Данелия первым делом спросил:
— Здесь еще посторонние люди есть?
— Есть, — ответил Михаил Ильич.
Вошли в гостиницу.
— Люди есть?
— Есть.
Сели в лифт.
— Люди?
— Да.
Открыли дверь в номер.
— ?
— Нет, пусто.
Данелия отключился.
А я на следующий день после знаменитой «атомной» попойки получила головную боль и голубенький ситец (в те времена принято было дарить приезжим гостям подарки местной промышленности. Мы все получили по ситцу. Мне достался розовый. Николай Трофимович отдал мне еще свой — голубой: «для твоей дочки»).
Каждое наше утро в Армении начиналось с гостеприимной фразы:
— Немножко отдохнем?
Это означало пышное застолье. «Отдых» получался бесперебойным.
Повезли нас в Ленинакан. В горах перед машиной из-под колес выросли мрачные фигуры. Мы насторожились. Водитель обернулся:
— Немножко отдохнем?
Прямо в скале были выбиты ступеньки. Мы поднялись по ним. Нас уже ждали зажаренный барашек и коньяки. Руки после жирного барашка мы мыли водкой.
Приехали в Ленинакан.
— Немножко отдохнем?
Перед нами стояли столы, утопающие в жирной, мягкой земле: так много на них громоздилось еды. Мы сели и тоже стали погружаться в землю. Когда пришло мне время идти выступать, я попыталась встать. Каблук не пускал. Дернула ногой — каблук остался в земле. Кто-то тут же схватил туфлю и побежал ее чинить. Мне немедленно принесли другие.
Потом нас повезли к пограничникам.
— Немножко отдохнем?
Не знаю, кто в тот момент охранял государственную границу.
Важнейшее из искусств
В том же году, одолжив у Ани Варпаховской пару красивых платьев, я поехала в Ашхабад на Всесоюзный фестиваль. Вне конкурса. И вне конкуренции.
Как-то в компании киногенералов и народных артистов меня повезли на Бахардинское озеро… Это подземный водоем под Ашхабадом — с целебными испарениями. Я еще никогда в жизни не плавала в такой высокопоставленной компании среди такого количества «целебных испарений». Я просто захлебывалась от уважения к самой себе. Чуть и вправду не захлебнулась.
Потом было застолье. Борис Павленок, заместитель киноминистра, гроза творцов, расслабленный и веселый, очень лихо и артистично рассказал такую кинобайку.
Какой-то среднеазиатский райкомовский начальник жил в квартире, окна которой выходили на кинотеатр. Летом, когда окна были открыты, звук кино мешал начальнику спать. Он приказал показывать фильмы без звука.
Люди стали жаловаться. Начальника вызвали в ЦК республики;
— Как вам не стыдно? Вы лишаете людей нормального кино. А вы знаете, что говорил Ленин? Что из всех искусств для нас важнейшее — кино.
Тот не растерялся:
— Лэнин эта говорил, когда кино еще нэмой был.
И все же лучшее фестивальное время было среди своих — в баре. Справа от меня — известный режиссер Грамматиков, слева — известная писательница Виктория Токарева. Весело, молодо… Вдруг вижу: чуть пошатываясь, ко мне приближается с рюмкой Иван Григорьевич Качан. Главный редактор Украинского кино. Свою широкую улыбку Качан буквально выстилает мне под ноги.
— Ну шо, — говорит. — Мабуть тэпэр зи мною и чарочку нэ выпьетэ, Аллочка?
Встаю, наливаю себе рюмочку:
— Иван Григорьевич! За ваше здоровье. Если бы не вы, я бы никогда не выбралась из вашего болота.
Танцы… танцы…
В последний вечер мы самозабвенно отплясывали в пресс-баре с Володей Грамматиковым…
Потом я решила прогуляться до Ботанического сада, который радовал нас своей красотой и прохладой все жаркие фестивальные дни… Тут-то и приключилась со мной одна маленькая история…
Последняя фестивальная ночь опустилась на уставшие плечи Ашхабада мягким и нежным туркменским платком.
Пели лягушки. Снисходительно мерцали далекие звезды. Луна прощалась с буйством десятидневного праздника доброй и всепрощающей улыбкой актрисы Майи Аймедовой.
Я шла темной аллеей. Шла прощаться с густой тишиной Ботанического сада, подарившего мне безумную сладость южных ароматов.
«Ах», — думала я. «Хо-ро-шо», — вторили мне понятливые лягушки.
«Ох», — думала я. «Кра-си-во», — подтягивали они.
Мой внутренний голос выводил чистый звук, не отягощенный мыслями и мимолетными впечатлениями.
Их слаженный хор вторил мне стройно, не отвлекаясь на мимолетных комаров.
Гармония была полной, и, казалось, ничто не может ее нарушить.
…Они возникли внезапно, врасплох, вкрутую — из темноты — три телосложения. Абсолютно мужского пола.
Хор смолк. Внутренний голос зашептал что-то сбивчивое и невразумительное. Одно телосложение двинулось мне навстречу. Два других зашли в неглубокий тыл.
