Вопросы телезрителей
Был на съемках программы о литературе на кабельном телеканале. Название канала больше бы подошло приюту для бездомных животных или центру реабилитации наркоманов. Студия располагается в одноэтажном бараке из белого кирпича. Барак стоит во дворе заглохшего завода. Двое охранников на входе, видимо самые сообразительные рабочие бывшего завода, оставленные по этому случаю при новых хозяевах, никак не могли найти мое имя в списке гостей. От охранников меня отделяло замурзанное стекло. Они склонялись над списком, как солдат и матрос, читающие по слогам «Правду» с ленинским декретом. Список лежал на столе, ко мне вверх ногами, но я и то увидел свою фамилию и указал на нее. Всего в списке было пятеро, я последний.
* * *
Тесно, душно. Старушка-уборщица добросовестно заполняла пухлую тетрадку социологического опросника. Вчитываясь в вопросы и ставя галочки, старушка проклинала час, когда дала согласие соседской девчонке-студентке заполнить этот опросник. «Чтобы я еще раз!..»
В ожидании окончания съемок предыдущей программы координаторша заговорила о литературе. На выходных была на даче у подруги, читала Донцову. Загнула мизинец, безымянный палец, средний и указательный. Большой палец не загнула. Всего четыре романа Донцовой успела прочесть за выходные. Я уважительно кивнул. Я Донцову не читал. Однажды попробовал, но не покатило. Может, потому, что не на даче. Был бы на даче, может, и покатило бы.
Костюмерша перебирала цветные тряпки и жаловалась на цены. Кризис.
Гримерша спала на диванчике. Ее растолкали, нас познакомили. «Она всю ночь кого-то гримировала», – пояснила координаторша. Я пошутил про то, что все мы по ночам кого-нибудь гримируем. Дамы не рассмеялись. Промолчали. Даже каким-то космическим молчанием меня наградили.
Полупроснувшаяся гримерша закатала мой лоб, скулы, нос и щеки ровным слоем тонального крема. Крем похоронил дефекты кожи и синяки под глазами. Я стал еще красивее. Съемка очередной программы закончилась, и к нам выбежала ведущая. Следом, неторопливо ступая, вышел гость. Ведущая – стареющая от времени и невысокой зарплаты высокая блондинка. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, почему она ведет программу на кабельном канале с названием приюта, а не на федеральном монстре с цифрой один и миллионами зрителей. Она похожа на положительную провинциальную учительницу из кино. Будь в ней следы порока или цинизма, карьера взлетела бы. Но ни того ни другого нет, только усталость красивой, небогатой и недалекой женщины. Выше головы не прыгнешь. Гостем оказался старичок-писатель. Мне знакома его внешность. Я его видел несколько раз среди других литературных старичков. Маленький, седенький, ладненький такой, аккуратненький. С востренькими глазками и топорщащимися бровками. Губки у старичка складывались бантиком и выделялись на желтом лице. Видать, гримерша их подчеркнула одной из своих многочисленных кисточек. Глазки у старичка стреляли. Шнурочки на ботиночках были аккуратно завязаны, брючки наглажены, узелок на галстучке маленький-маленький. Готов спорить, старичок не повязывает галстук каждый раз заново, а просто узелок ослабляет и стаскивает через головку. И в шкафчик кладет. А когда снова возникает нужда парадный вид сделать, он петлю себе на шейку накидывает и потуже затягивает. Там, в складках, наверняка можно найти крошки и пыль десятилетней давности. А может, и сухую мушку. Если через века археологам достанется этот галстучек, они смогут сделать анализ пыли начала двадцать первого века. А если повезет, то и конец двадцатого захватят. Обликом старичок походил на деловитого ежика, который в сомнительных предприятиях не участвует и всегда не прочь кому-нибудь присунуть.
Старичок преподнес координаторше свою плохо изданную книжку. Он никому не известен, этот старичок. Он не обретет славу после своей смерти. Я пока еще молод, хорошо одет и, разумеется, уверен, что в его годы буду живым богом литературы, лауреатом всех возможных наград, и матери будут выстраиваться в очередь, чтобы я благословил их детей. В данный момент я тоже никому не известен, и мне неловко за свою яркую, изданную крупным издательством книжку, которую я только что подарил координаторше. Моя книжка рядом с книжкой старичка выглядит как распущенная шмара рядом с очкастой работницей химической лаборатории. Пока координаторша, хихикая, попросила старичка подписать томик, я постарался незаметно сдвинуть свою книжку куда-нибудь в сторону. Старичок кокетливо сообщил координаторше, что уже подписал. Он очень рад, что его покажут по телику. Он ласков, как старый песик, которого держат в конуре, в дом не пускают, но он всякий раз с благодарностью лижет руки, когда ему кидают объедки.
Поприседав перед старичком в реверансах, координаторша собралась переключиться на меня, но старичок культурно справился, как бы ему отсюда выбраться. Окраина все-таки. Заподозрив старичка в рвачестве, в желании выбить денежку на такси, координаторша перестала хихикать, будто ее шнур из розетки вытащили, и поменялась лицом. Пробубнила что-то там про помощницу, мол, проводит. Мне стало неловко, почти до щекотки. Не то чтобы я отличался особенной щепетильностью, но начал ерзать на диване и старательно делать вид, что меня нет. Если принять во внимание микроскопические размеры помещения, то превратиться в невидимку оказалось делом непростым. Захотелось разъяснить координаторше, что старичок не намекает на денежку, а просто спрашивает номер автобуса, но я ничего разъяснять не стал. Тут почему-то родилась мысль, что весь этот телеканал, весь район, город и, может, даже страна – длинный поезд, давно катящийся неизвестно куда. С разрешения начальника состава самые инициативные обустроили в своем вагоне – старом заводике – телестудию, чтобы вещать на другие вагоны. Это, наверное, от тесноты такие мысли меня обуяли. Уж больно комнатка, где мы толклись, похожа была на купе.
Отвлечься удалось легко. Напротив, через пару шагов, был закуток, где переодевалась ведущая. В зазоре между занавеской и стенкой хорошо просматривалась ее спина, голая спина красивой сорокалетней учительницы. Красивой ровно настолько, чтобы вести программу на кабельном канале с названием приюта для наркоманов. Красивой настолько, чтобы выступать перед парой десятков тысяч скучающих старушек с окраины. Ведущая смотрелась в зеркало, видела в нем свою грудь и мои глаза. Она не попросила задернуть занавеску, ее лицо не озарило кокетство. Ей было все равно. Мне, впрочем, тоже. Наш обмен безразличными взглядами походил на секс между уставшим клерком и невыспавшейся проституткой. Старичка тем временем выпроводили.
– Какой я пользуюсь туалетной бумагой?! – неожиданно громко спросила себя старушка-уборщица. Она так тихо возилась с опросником, что про нее забыли. Координаторша и гримерша вздрогнули. Уборщица пустилась в воспоминания: – Вот раньше газеткой подтирались. Буковки-то в газетах свинцом напечатаны, а свинец, говорят, полезен. – Последние слова уборщица почему-то адресовала мне. Я заволновался – не отражается ли на моем лице недостаток свинца.
Координаторша вспомнила времена дефицита, когда туалетную бумагу покупали сразу помногу, нанизывали на бечевку и надевали на шею. Не в руках же нести. Женщина с набитыми сумками и ожерельем из рулонов туалетной бумаги вполне может стать символом Москвы восьмидесятых.
