Известно, что 17 марта в Бреславле появился Регламент ландвера, приготовленный Шарнгорстом для всей территории прусской монархии. Шарнгорст до этого момента имел данные о тексте Кёнигсбергской комиссии и решительно был неудовлетворен им. Относительно двух пунктов он разошелся даже с Клаузевицем. Последний считал, что ландвер должен служить только внутри своей страны, на войне чисто оборонительной; с другой стороны, он объявил себя противником ландверной кавалерии
[211]. Относительно этих двух пунктов регламент 17 марта установил противоположные правила
[212]. Не входя в подробности, которые в пылу хода событий долго считались утерянными, можно сказать, что с одной стороны провинциальная ограниченность и, может быть, отсталость, а с другой — более широкий реформаторский горизонт и большая политическая осведомленность проложили естественную грань между Шёном, Дона и Ауэрсвальдом с одной стороны, и Шарногорстом с другой.
Нет никаких данных, чтобы установить отношение Клаузевица к этим переменам. Упорствовать в своей версии он едва ли мог, так как слишком скоро и общими штрихами набросал свой проект
[213], да и личность Шарнгорста его явно связывала и служебно, и морально; к тому же скоро после этого он покинул Кёнигсберг
[214].
Но реформаторы не остановились на этих началах и имели в виду случай всеобщего поголовного ополчения. Уже в апреле Шарнгорст и Гнейзенау потребовали всеобщего призыва ландштурма, Гиппель набросал соответствующий закон (эдикт). Но против этого пережитка «из времен Атиллы»
[215], против эдикта поднялись все граждане, независимо от положения и состояния. Правда, эдикт был набросан широкими революционными мазками и мог смутить не только консерваторов, увидевших в эдикте проявление якобинизма, угрожавшего даже существованию монархии, но даже и умеренных либералов, боявшихся больших правовых потрясений, нарушения хозяйственной жизни и т. д. Тут была своя доза правды, хотя Клаузевиц и пустил словечко о «мятежном привидении духовидцев» (Rebellionen — Spuk der Geistercher). Между людьми, до того верящими друг другу, прокралось взаимное недоверие
[216]. Для нас очень важно в этом движении резкое выступление Клаузевица на стороне творцов эдикта и даже захват им очень сильной руководящей позиции.
Конец марта 1813 г. В конце марта Клаузевиц в качестве русского военного атташе был прикомандирован к армии Блюхера и прибыл в Дрезден. Мы уже говорили о веселых и мрачных сторонах его кратковременного пребывания при «прелестной маленькой армии». Добавим к сказанному лишь, что к холоду короля по отношению к политическому ренегату присоединилось еще такое же отношение кронпринца, бывшего его ученика, который не сказал Клаузевицу ни одного слова. Кроме того, стоит упомянуть, что в сражениях при Гросс-Гершене (2 мая) и при Бауцене (20 и 21 мая) Клаузевиц во главе прусской кавалерии принял участие в атаке французов; конечно, на это надо смотреть, как на безответственное боевое любительство, но оно, как будто, идет несколько в разрез с установленным представлением о боевом темпераменте Клаузевица и о его способности увлекать людей на боевых полях.
По заключении перемирия в Плезвице Клаузевиц, по предложению Гнейзенау, набросал небольшой мемуар под заглавием «Поход 1813 года до перемирия»
[217] (Der Feldzug von 1813 bis zum Waffenstillstand). Этот небольшой труд имеет еще меньшую историческую ценность по сравнению с остальными трудами Клаузевица, даже его научное значение очень сомнительно. Он написан, по-видимому, очень быстро, тотчас же по завершении событий и, конечно, не имел никаких шансов на более или менее совершенную форму. Источников, по обыкновению, не приведено никаких. Смысл труда чисто агитационный; он должен был осветить кампанию в 1813 г., как протекшую не только благополучно для немцев, но и как очень неудачливую для Наполеона. «Зараза безнадежности, царствовавшая над Германией долгое время, теперь должна была миновать, так как эта гроза очистила политическую атмосферу». Или: «Итак, у нас нет причины жаловаться на наше положение и мы смеем питать убеждение, что выдержка, порядок, мужество и доверие приведут нас к нашей цели…» Оба дела 2 мая — при Гросс- и Клейн-Гершене — и 20–21 мая при Бауцене описаны не только [не] как безрезультатные, но и как очень почетные для немцев. «В этом сражении (разумеется первое) ничего не было потеряно, кроме убитых и раненых. Враг мог захватить разве несколько сот пленных, но ни одного орудия. Напротив, мы захватили значительный кусок неприятельской позиции, взяли два орудия и 600–800 пленных». И относительно Бауцена: «В этом сражении враг также не взял ни одного орудия и немного пленных или совсем никаких. И если на этот раз союзники действительно были потеснены из одной части их позиции, то это было достигнуто со столь большими жертвами, что без преувеличения можно потери врага считать вдвое большими против наших: союзная армия имела самое большее 12–15 тысяч убитых и раненых, в то время как противник… только 18 тысяч раненых направил в Дрезден». Даже стиль труда, пестрящий фразами, как «тирания завоевателя над порабощенными немецкими народами», и «как по повелению Бога разорвались цепи и связи» и т. д., говорил о специальном уклоне мысли автора. Работа распадается на две части: меньшую — обзор организационных работ в прусской армии после Йены и большую — изложение операций. Клаузевиц в этой небольшой работе очень мало даже анализирует, почему и непонятно усилие Камона сопоставлять мысли автора с пониманием Наполеона… О той же воспитательной и бодрящей тенденции говорит перечень тех выгод и улучшений, которые может иметь Пруссия за время перемирия
[218], в них чувствуется и программа, и поддержка.
