«Среднего роста, пропорционально сложенный, блондин, с правильными чертами лица, всегда тщательно, точно соблюдая форму, одетый, Скоропадский внешним видом своим совершенно не выделялся из общей среды гвардейского кавалерийского офицерства. Он прекрасно служил, отличался большой исполнительностью, редкой добросовестностью и большим трудолюбием. Чрезвычайно осторожный, умевший молчать, отлично воспитанный, он молодым офицером был назначен полковым адъютантом и долгое время занимал эту должность.
Начальники были им очень довольны и охотно выдвигали его по службе, но многие из товарищей не любили. Ему ставились в вину сухость и замкнутость. Впоследствии в роли начальника он проявил те же основные черты своего характера: большую добросовестность, работоспособность и настойчивость в достижении намеченной цели.
Порыв, размах и быстрота решений были ему чужды».
В воспоминаниях Петр Николаевич объяснял побудительные мотивы своей поездки в Киев: «Трудно верилось, что, стоя во главе края в это, исключительное по трудности время, Скоропадский мог бы справиться с выпавшей на его долю непомерно трудной задачей. Вместе с тем, среди моря анархии на всем огромном пространстве России как будто образовался первый крепкий островок. Он мог бы, может быть, явиться первой точкой приложения созидательных сил страны, и в этом мне хотелось убедиться. Я решил проехать в Киев. Одновременно я хотел побывать в нашем минском имении, оккупированном польскими войсками, управляющий которого писал нам, прося прибыть для решения целого ряда дел».
Думается, Врангель действительно рассматривал гетманскую Украину как некий островок стабильности среди бушующего моря российской анархии. Здесь он надеялся обрести безопасность для себя и своей семьи, а заодно и попытаться сделать карьеру в украинской армии. Но реальность его разочаровала.
Барон сразу же почувствовал опереточный характер «гетманской державы», опиравшейся исключительно на германские и австро-венгерские штыки. Претила ему и «украинизация» армии, когда русских офицеров пытались заставить говорить на чужом для них языке. Но, что еще важнее, Врангелю, да и подавляющему большинству русских офицеров, были чужды идеи независимости Украины и раздельного существования украинского и русского народов. Поэтому если они и шли в гетманскую армию, то либо из-за пайка и жалованья, либо в надежде, что гетман только играет в «украинизацию», а на самом деле мечтает о восстановлении Российской империи и в подходящий момент двинет свою армию на Москву, чтобы восстановить монархию. Именно над этими надеждами иронизировал Михаил Булгаков в «Белой гвардии» и «Днях Турбиных».
Петр Николаевич вспоминал:
«В приемной мне бросился в глаза какой-то полковник с бритой головой и клоком волос на макушке, отрекомендовавшийся полковым писарем „Остраница-Полтавец“. Он говорил исключительно на „украинской мове“, хотя и был кадровым русским офицером. Дежурным адъютантом оказался штабс-ротмистр Кочубей, бывший кавалергард. Мы разговорились. Он рассказал мне о перевороте, о той, будто бы бескорыстной, помощи, которую оказывают Украине немцы, о популярности Скоропадского. По его словам, в самом непродолжительном времени будет сформирована большая армия, средства на которую обещали немцы. Во главе армии должен был стать военный министр генерал Рагоза, бывший командующий IV армией. Начальником генерального штаба состоял полковник Сливинский, способный офицер, которого я знал по Румынскому фронту. Другие области управления находились в руках лиц, мне большей частью совершенно неизвестных, главным образом связанных с Украиной. Я был чрезвычайно поражен, услышав среди имен членов правительства имя товарища министра иностранных дел Палтова, по словам Кочубея, имевшего на гетмана исключительное влияние. Палтов был личностью с весьма темным прошлым, замешанный в чрезвычайно грязных денежных делах, за что своевременно лишен был камергерского мундира.
Я не успел закончить разговора, как вошел Скоропадский. Мы расцеловались и отправились завтракать. За завтраком разговор имел исключительно частный характер. Скоропадский рассказал о себе, я передал ему о том, что пережила моя семья, вспомнили общих знакомых.
После завтрака мы перешли в кабинет. Скоропадский стал рассказывать о последних событиях на Украине, о работе его по устройству края, о намеченных формированиях армии.
— Я очень рассчитываю на тебя, — сказал он, — согласился ли бы ты идти ко мне начальником штаба?
Я ответил, что, не успев еще ознакомиться с положением дела, не могу дать какого-либо ответа, но что во всяком случае мог бы работать исключительно как военный техник.
— Не будучи ничем связанным с Украиной, совершенно не зная местных условий, я для должности начальника штаба, конечно, не гожусь.
Я поспешил повидать всех тех, кто мог мне дать интересующие меня сведения. Все эти сведения только подтвердили мои сомнения. У Сливинского я подробно ознакомился с вопросом формирования армии. Немцы, всё обещая, фактически никаких формирований не допускали. Сформированы были лишь одни войсковые штабы и, кажется, одна „хлеборобская“ дивизия. Никакой правильной мобилизации произведено не было, да и самый мобилизационный план не был еще разработан. Ни материальной части, ни оружия для намеченных формирований в распоряжении правительства не было».
Что ж, кавалергард Кочубей и полковник Остраница-Полтавец вполне могли бы послужить прототипами поручика Шервинского в «Днях Турбиных», лейб-гвардейца и гетманского адъютанта, пытающегося говорить на «мове». И перспективы формирования на Украине мощных антибольшевистских армий Михаил Булгаков оценивал примерно так же, как и Врангель, — стоит припомнить диалог Шервинского и Алексея Турбина:
«Алексей. Одну минуту, господа!.. Что же, в самом деле? В насмешку мы ему дались, что ли? Если бы ваш гетман, вместо того чтобы ломать эту чертову комедию с украинизацией, начал бы формирование офицерских корпусов, ведь Петлюры бы духу не пахло в Малороссии. Но этого мало: мы бы большевиков в Москве прихлопнули, как мух. И самый момент! Там, говорят, кошек жрут. Он бы, мерзавец, Россию спас!
Шервинский. Немцы бы не позволили формировать армию, они ее боятся.
Алексей. Неправда-с. Немцам нужно было объяснить, что мы им не опасны. Конечно! Войну мы проиграли! У нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем вообще всё на свете: у нас большевики. Немцам нужно было сказать: „Вам что? Нужен хлеб, сахар? Нате, берите, лопайте, подавитесь, но только помогите нам, чтобы наши мужички не заболели московской болезнью“. А теперь поздно, теперь наше офицерство превратилось в завсегдатаев кафе. Кафейная армия! Пойди его забери. Так он тебе и пойдет воевать. У него, у мерзавца, валюта в кармане. Он в кофейне сидит на Крещатике, а вместе с ним вся эта гвардейская штабная орава».
Примерно так же думал и Врангель. Вероятно, барон надеялся, что Скоропадский сможет сформировать сильную армию из десятков тысяч осевших на Украине кадровых военных, но после встречи с гетманом и бесед со знакомыми офицерами эти надежды рухнули. Кроме того, Врангель уже не сомневался, что Германия должна в скором времени проиграть войну: «Я считал, что выступление Америки с огромным запасом живой силы и средств должно было склонить весы победы в сторону наших бывших союзников».
