Вполне возможно, что освобождению Врангеля способствовало то обстоятельство, что кампания репрессий в Ялте пошла на убыль из-за протестов татар, составлявших большинство населения города. По утверждению С. А. Мацылева, «татарское население начало глухо волноваться, большевики были вынуждены прекратить бессудные казни и освободить часть арестованных, в том числе и Врангеля, который у татар пользовался большой популярностью…».
Налеты приплывавших из Севастополя на миноносцах матросов продолжались, и никто не мог гарантировать, что в следующий раз комиссары окажутся столь же милосердными. Описывая жизнь в Ялте, Петр Николаевич признавался: «Мы почти не выходили из дому. Вид улицы с толкающимся „революционным пролетариатом“ был настолько противен, что без особой нужды не хотелось выходить». Чувствуется, что барон очень не любил пролетариат. Он вообще воспринимал народ только в двух категориях: в качестве своих слуг и в качестве подчиненных на военной службе — солдат и казаков. Врангель привык господствовать, хотя та же военная служба заставляла его смирять амбиции и подчиняться своим начальникам.
Генерал вспоминал:
«Мы решили переехать куда-либо в окрестности Ялты, дабы быть дальше от города, где особенно остро чувствовалась пята хама. Жене удалось устроить мне гражданский паспорт, где я значился горным инженером, и мы в конце февраля перебрались в Мисхор. Хотя в ближайшей татарской деревушке Кореиз был также введен советский строй и имелся свой совдеп, но татарское население, глубоко враждебное коммунизму, приняв внешние формы новой власти, по существу осталось прежним. Единственной разницей была введенная для покупки продуктов карточная система, весьма стеснительная. Продуктов вообще, с прекращением подвоза из Северной Таврии, в Крыму стало очень мало. Мы отпустили большую часть своей прислуги, оставив лишь совершенно верных нам людей, и поселились в маленькой дачке, ведя замкнутую жизнь и почти никого не видя, хотя кругом жило много знакомых…
В Мисхоре, Алупке и Симеизе большевистская пята ощущалась несравненно менее, нежели в Ялте. За два месяца, которые мы прожили в Мисхоре, было всего два-три обыска у некоторых лиц, и то произведенные приехавшими из Ялты красногвардейцами. Мы совершенно избегли обысков…
Кажется, в среду или в четверг, выходя из церкви, я встретил только что прибывшего из Ялты графа Ферзена. Он сообщил мне, что в Ялте в прошлую ночь был произведен вновь ряд обысков; между прочим, искали и меня, пришли на нашу дачу и едва не растерзали жившего там князя Гагарина, допытываясь, где нахожусь я».
С. А. Мацылев оставил портрет Врангеля в те месяцы, когда он переехал из Ялты, спасаясь от повторного ареста: «Изредка можно было встретить на набережной характерную фигуру Врангеля. Он был одет в статское платье, явно с чужого плеча и так к нему не шедшее, и быстрыми шагами проходил по улице, стараясь не останавливаться и не разговаривать со знакомыми. Жил он за городом на Симферопольском шоссе и редко спускался в город».
Об аресте и других злоключениях Врангеля в «красном» Крыму сохранилась еще пара свидетельств. Николай Егорович Врангель отметил в мемуарах:
«Благополучно бежавший из Крыма граф Муравьев-Амурский рассказал мне, что и он был арестован и вместе с сыном и братом жены сына содержался в Ялте в каком-то пакгаузе, где был заключен всякий сброд. Офицеров было приказано кормить только остатками, собранными из мисок прочих арестантов. Большинство из офицеров были приговорены к смерти, расстреляны или брошены в море. К расстрелу был приговорен и сын. Когда его увозили к месту казни, его жена, которая в течение всей войны на фронте была сестрой милосердия, встала перед автомобилем, требуя, чтобы они сперва ее убили, со слезами умоляла пощадить ее мужа и брата — и опять, как при атаке у Каушена, случилось невозможное. Публика вмешалась, и сын был спасен.
Слушая этот рассказ Муравьева, я невольно припомнил наивное изречение солдата эскадрона сына. В самом начале войны этот солдат привез нам письмо и очень картинно и живо рассказал об одном кровопролитном деле.
— Как его (т. е. сына) не убили? — сказала моя жена.
— Это никак невозможно, Ваше превосходительство! — с убеждением сказал солдат.
— Как невозможно?
— Немцу их не убить.
Приходится предположить, что это действительно „невозможно“ не только для немца, но и для большевиков, поскольку после этого случая ему удавалось избежать смерти не раз.
После этого случая вооруженные проверки в Ялте стали обычным делом, и мой сын со своей семьей прятался в горах. Об этих проверках нам из Ялты написали, но писали так, будто это было самым обыденным происшествием в жизни. Наша семилетняя внучка во время одного из ночных обысков, пытаясь продемонстрировать свое гостеприимство, протягивала матросам сладости и просила родителей разбудить младшего брата, чтобы он увидел, как они мастерски собирают все вещи. „Дорогая бабушка, — написала она моей жене. — Как ты? Нас покорил большевик. Он приходил к нам и забрал у мамы все туфли. Бог его, наверно, накажет. А что ты думаешь об этом?“».
Приводимый Николаем Егоровичем рассказ Муравьева-Амурского довольно сильно отличается от воспоминаний самого Петра Николаевича. Граф не упоминал, что вместе с Врангелем в пакгаузе (таможенном складе) находилась его жена, и утверждал, будто Петра Николаевича уже приговорили к расстрелу и в последний момент только заступничество жены спасло его. Возможно, Муравьев-Амурский сидел в камере не в одно время с Врангелем (барон не упоминает его среди сокамерников) и передал рассказ об обстоятельствах его освобождения с чужих слов. Не исключено также, что слова председателя Ревтрибунала Вакулы о том, что Врангель только своей жене обязан жизнью, граф истолковал в том смысле, что трибунал его уже приговорил к расстрелу. Надо учитывать и вероятность того, что Николай Егорович не совсем точно передал в мемуарах рассказ графа Муравьева-Амурского и представил ту сцену, когда Ольга Михайловна присоединилась к арестованному и увозимому на автомобиле мужу, как более эффектную: жена вымаливает прощение для мужа, увозимого на расстрел.
Дочь Врангеля Наталья Петровна Базилевская (та самая девочка, писавшая бабушке, как их «покорил матрос») вспоминала: «Как-то вечером в наш ялтинский дом, где находились мы с родителями (к тому времени… отец вышел в отставку), вломилась толпа матросов. Парня, который арестовал отца, я смогла бы узнать и сегодня. Такой бледный, весь в веснушках. Мама сказала, что пойдет с отцом. Ночь родители вместе с другими офицерами провели в каком-то помещении, а наутро было назначено судебное разбирательство. Если, конечно, так можно назвать то, что происходило тогда. Заседавшие „просеивали“ людей на две группы: одних — налево, других — направо. Когда подошла очередь отца отвечать на вопросы, он сказал, что не имеет никакого отношения к военным (что на тот момент было сущей правдой), а является инженером. „А вы за что арестованы?“ — спросили мою мать. „Я не арестована. Я просто хочу быть с моим мужем“, — ответила она. И это так поразило большевиков, что они приказали отпустить родителей. „Видите, какие они — русские женщины!“ — сказали большевики».
