Вчера я ходила в ювелирный магазин, чтобы попрощаться с дядей Эмметом. Он, разумеется, ни о чем не подозревал, но главное – я сделала это, а остальное не важно. Бутси всего на пару лет старше его, но выглядит он значительно моложе. Однажды (мне тогда было двенадцать) она мне сказала – это потому, что у него не было детей, из-за которых он мог бы преждевременно состариться, а я на это ответила, что тогда и сама Бутси должна выглядеть моложе, чем сейчас, поскольку своего единственного ребенка она воспитывала с перерывом в целых шесть лет. Этот случай я помню очень хорошо: тогда Бутси в последний раз промыла мне рот с мылом. Лучше, конечно, чем получить пощечину, но почти так же унизительно.
В общем, я пришла в магазин, села и долго смотрела, как дядя Эммет работает. Никто из нас не произнес ни слова, но только потому, что нам обоим больше нравится молчать. Есть что-то очень приятное в тишине, которую нарушает только тиканье десятков часов. Может, именно поэтому дядя Эммет никогда не выходит из себя и никогда не кричит? Как-то он рассказал мне, что в детстве сам провел много часов в этом магазинчике, который принадлежал его дяде. Тогда-то он и решил, что хочет работать только в таком месте, где можно слышать ход времени.
Потом он дал мне старую шляпную картонку с разными запасными частями от часов и прочими мелочами, и спросил, не хочу ли я с ними поиграть. Сначала я даже не поняла, шутит он или говорит серьезно, а может, дядя Эммет просто не заметил, что мне уже восемнадцать? В общем, я взяла картонку и стала доставать оттуда шестеренки, пружинки и старые корпуса от часов. Были там и детали старых украшений, среди которых попадались очень интересные штуки. Дядя сказал, что, когда он умрет, эта картонка и все, что в ней лежит, перейдет ко мне. Я, конечно, его поблагодарила, потому что он всегда был очень добр ко мне, но, если честно, я просто не представляю, на что мне эта старая рухлядь.
Сейчас еще очень рано, только-только начинает светать. Я сижу со своими чемоданами на нашей передней веранде, делаю эти записи и жду Джимми Хинкля. А еще я курю сигарету, окурок от которой я оставлю на крыльце, чтобы Бутси непременно его нашла. Кто бы знал, как мне надоели ее правила! Отныне я буду жить как сама захочу.
Когда вокруг стало достаточно светло, я дошла до индейского кургана и приложила ухо к земле, чтобы послушать, что́ она мне скажет. Слушать землю меня научила Матильда. Это было много лет назад, и с тех пор я верю, что и земля, и луна, и небо – живые и могут говорить с нами; нужно только сосредоточиться как следует. Сегодня я слушала особенно внимательно, надеясь, что земля скажет: настало время уйти, чтобы не возвращаться. Увы, как я ни напрягала слух, слышала я только свист ветра и доносящийся с болота заунывный стон кипарисовых ветвей.
Потом я вернулась к своему кипарису и села под ним, держа глаза открытыми: вдруг один из Матильдиных «духов» решит показаться мне напоследок. Но никто так и не появился; казалось, во всем мире нет больше ничего, кроме меня, старого кипариса да моих воспоминаний о тех часах, которые я провела на траве под ним. Я думаю, больше всего мне будет не хватать именно моего дерева – наверное, даже больше, чем нашего чудно́го желтого домика с его безумной архитектурой и рассохшимися, скрипучими половицами. Быть может, я стану скучать даже по Бутсиному саду… Я, конечно, никогда и ни за что ей в этом не признаюсь, но бесчисленные часы, в течение которых я сидела и смотрела, как она работает, кое-чему меня научили. Например, именно там, в саду, я наглядно увидела, что такое круговорот жизни и смерти, узнала, как из крошечного семечка, брошенного в землю, может что-то вырасти. Да что там – иногда я и сама думаю о себе как о таком семечке, вот только чтобы пробиться из чрева земли к свету, мне понадобилось долгих восемнадцать лет.
Еще я буду скучать по Матильде, по дяде Эммету и по моим школьным подругам. Но по Бутси я скучать ни за что не буду! Напротив, я постараюсь вспоминать ее как можно реже, потому что каждый раз, когда я о ней думаю, я сразу вспоминаю, что я недостаточно хороша, красива и умна, чтобы меня можно было любить.
А вот Джимми меня любит. Он сам сказал мне об этом, когда мы вместе ездили в Бонневиль в машине его отца, а потом долго обжимались на заднем сиденье. Вот почему я уезжаю с ним. Я не знаю точно, что такое любовь, не знаю даже, что́ я сама чувствую к Джимми, но пока он любит меня, у нас все будет отлично. Я в этом не сомневаюсь. Что-то глубоко внутри меня подсказывает, что я права.
Ладно, хватит курить, пора в дорогу. Пойду!.. Мы с Джимми договорились, что он остановит машину у начала нашей подъездной аллеи и дважды мигнет фарами. Я, правда, пока не видела никаких фар и не видела его машины, но сидеть и ждать мне уже невмоготу. Сегодняшнего утра я ждала целую жизнь, и теперь каждая лишняя минута кажется мне вечностью.
Кроме того, я боюсь, что Джимми забудет, как я предупреждала его не подъезжать близко к дому, потому что Бутси спит очень чутко, к тому же окна ее спальни выходят именно на аллею. Джимми, конечно, очень красивый, и с ним весело, но иногда я немного сомневаюсь, достаточно ли он умен. Например, в прошлом году, на праздник Четвертого июля
[27], он запускал фейерверк, держа его в руке, и ему оторвало полпальца. Конечно, Джимми тогда был под мухой, но я не представляю, сколько нужно выпить, чтобы забыть использовать мозги.
Спальня Бутси, как я уже говорила, выходит прямо на нашу подъездную дорожку, так что ей сразу видно, кто приехал. Она часто говорит, что, когда я закончу колледж и вернусь домой, это будет моя спальня. И большая, страшная, черная кровать тоже будет моя. Я буду спать в ней по ночам, а днем она и дядя Эммет будут учить меня, как сажать хлопок, как вести хозяйство, как заполнять бухгалтерские книги… Стоит ли говорить, что я никогда особенно не хотела разбираться в подобных вещах и сейчас тоже не хочу.
Разумеется, я не могла сказать Бутси ни об этом, ни о том, что вовсе не хочу в колледж. Зато теперь это совершенно не важно. Она видела, как я собираю вещи, и решила, что я готовлюсь ехать в колледж (Бутси хотела отвезти меня завтра). Надеюсь, она не слишком удивится, когда увидит, что моя комната пуста, и прочтет записку, в которой я написала ей, что уезжаю навсегда.
Ага! Кажется, я слышу шум мотора. Пора. Будущее ждет. Оно зовет меня, лежит передо мной тысячью дорог, и единственное, что я знаю точно, – так это то, что сюда я не вернусь очень долго.
Быть может, вообще никогда.
Глава 21
Аделаида Уокер Боден. Индиэн Маунд, Миссисипи. канун Нового года, 1923
Тетя Луиза хмурилась, разглядывая мои накрашенные губы и нарумяненные щеки, но сдаваться я не собиралась. Сара Бет запретила мне появляться на приеме у Хитменов без косметики и даже сама одолжила мне кое-что из своих запасов, сказав, мол, если я не накрашусь, то буду сливаться с обоями и меня никто не заметит. Я думаю, на самом деле ей просто не хотелось краснеть за меня перед друзьями и знакомыми родителей, которые сплошь очень важные шишки и все как один одеваются современно и модно. Некоторые и вовсе должны были приехать из само́й столицы штата – Джексона!
