Вошёл в дом, разделся.
Готовит мама мне на стол и спрашивает:
— Ты чё, не кошкам ли давал там?
— Да, — отвечаю.
— Они и так вон жрут… как кони.
— Да там кого, по рыбке маленькой.
— Да им и это — зря лишь баловать, — говорит мама. — Молока они пьют вдоволь, и утром, и вечером, как подою, так наливаю им… Даёшь, дак с ног, смотри, не сбили бы… А так пусть сами птичек себе ловят или мышей вон караулят. Им ты хошь сколько дай, всё, парень, стрескают. Не то, что ты… чуть-чуть… по-городски, — говорит мама с ударением на первом слоге: по-городски. — Тут-то пока, дак хошь отъелся бы… а то глаза одне да борода вон.
— Ну уж куда там, — говорю. — Ремень и так уже ослабил на две дырки.
— Вот и куда там, — говорит мама. — Ремень-то чё… лицом вон не поправился.
Сказала она так и рассказывает:
— Эрна-то только что ушла вот. Уж и сидела да сидела. Думала, голова моя не выдюжит, расколется. И управляться уже надо… Хлеб-то сёдни шибко чёрствый. Своёва, думаю, настряпать, чё ли… Ребёнка её отпустили. Тут уж, дома, он — за молоком-то почему и приходила: без молочка он, мол, соскучился. Возместить ушшэрб только заставили. А, интересно, — говорит мама, ставя на стол передо мной тарелку с овощным супом, — с каких шишей им возмешшать-то?.. Только что с пенсии её. А есть тогда на что же будут?.. Может, подружка-то богатая, дак та заплатит. И ту, наверное, не посадили.
Пришёл, услышав наш разговор, отец, сел на гостевой стул, на котором днём ещё сидела Эрна, и говорит:
— Ага, этого выпустят, а ту посадят… Разве что уж была у той судимость. Девки-то всякие встречаются. Иная личиком в девицу, а нахрапом в кобылицу
— А почему выпустили? — спрашиваю я.
— А кто знат? — говорит мама.
— Им, поди, легче выпустить его, чем содержать… Ишь, счас с кормёшкой-то везде неважно… Демократы растащили, — говорит отец.
— Ну, может, — говорит мама. И говорит: — Тут, как управилась, ходила к Катерине. Отнесла ей молока да хлеба… Лежит. Синяя, как родимчик. С похмелья. Ругаю её, а она мне: дескать, не ходи, тётка Елена, и не ругай, как, мол, пила, так и пить буду. А умрёшь-то, говорю ей. У тебя ведь два сына — им на ноги встать ещё надо. Я идь знаю, как без мамы худо… нажилась. А они у дедушки с бабушкой — не пропадут, мол. И говорит: умирать буду, но за Анной Григорьевной не отправлю. И чё уж она так на неё рассердилась? Ох и дура, говорю ей, Катерина, ох и дура ж ты. Плачет. Но, плакать-то плачет, а сама денег на выпивку взаймы просит. Не дала ей.
— Нет, она уже не перестанет, — говорит отец.
— Умрёт-то как, дак перестанет, — говорит мама.
— Только что, — говорит отец.
— Да жалко бабу.
— Жалко, жалко… чё что жалко.
— Пьют и пьют, и чё за слатось… Чайник-то на плите… горячий, если будешь.
Пообедал я, заодно и поужинал. Чаю попил.
Принёс дров после, затопил камин.
Лёг на диван, раскрыл «Волхва», читать было начал, но просит меня мама:
— А ты бы мне-то почитал уж… Пока я спать-то не отправилась.
Отложил я «Волхва», взял со спинки дивана Евангелие и прочитал:
«Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня веруйте…
…
Но чтобы мир знал, что Я люблю Отца, и как заповедал Мне Отец, так и творю: встаньте, пойдём отсюда».
— Да-а, — вздыхает мама. — Что воздам Господеви о всех, яже воздаде ми… На лесосплаве-то работала, дак там старик всё так твердил. А мы вот…
— Люблю да возлюби, — говорит отец. — Мир вам оставлю… А мир-то — крови в нём пролито… Да за копейку глотку разорвать друг другу рады… Любовь какая-то такая… заполошная.
— Не возлюбили же, — говорит мама, — дак и пролито. И мир Его, а идь не этот…
— Да чё городишь-то опять тут! — сказал отец, поднялся порывисто со стула и, бормоча что-то на ходу, ушагал к себе, дом сотрясая.
Смотрит на меня мама, улыбается. И говорит:
— Во, гром и молонья… Такой отец у нас, Фома неверушшый. Ну ладно, — говорит она. — Вроде уж вдоволь наработалась, пойду-ка спать, то завтра и не встану… с утра разламываться худо… Ой, старось, старось… плохо дело.
Отложила мама заделье, ушла к себе. Молится.
Оделся я. Вышел за ворота.
Тихо. Звёздно. Спутники средь звёзд крадутся и мигают.
Собаки брешут. Ельник им, собакам, откликается.
Если идти на север тут, до Полюса пройдёшь, и души, наверное, не встретишь. Передёрнулся в плечах я — от пространства.
Постоял сколько-то, повдыхал воздух полной грудью, подался обратно. Смотрю — в скобу калитки почта всунута. Принёс кто-то уже вечером, наверное. Три газеты «Елисейская Правда» и письмо мне от моей Медведицы ресницеокой. Первое за всё время, как я здесь.
Пошёл в дом и, чтобы нечаянная и нежданная уже радость через край не перехлёстывала, думаю:
«Раньше отец выписывал „Известия“, прочитывал каждую от первого и до последнего слова. Кое-что из прочитанного после и маме пересказывал. Моей первой и последней газетой была „Пионерская Правда“, подписываться на которую нас принуждали в школе. Но и ту я не читал, охоты почему-то не было. Его, отца, подписываться на „Известия“ обязывали, может, тоже?.. Но читал он с интересом».
И думаю о том, что ещё Томас Джефферсон жалел своих сограждан, которые, почитав на ночь газеты, ложились спать с верой, будто узнали что-то об этом мире.
Вошёл я в дом. Разделся. Камин скутал. Выключил свет, лёг на диван, глаза закрыл, а перед ними: лунка во льду, тонущий от поклёвки в тёмно-зелёной воде белый пенопластовый поплавок, прыгающие на льду рыбки — всё это вскоре растворилось, остались только два зрачка; тепло — письмо в руке. Не распечатываю, знаю:
Очень соскучилась — и только.
15
20 марта. Четверг.
Священномучеников, в Херсонесе епископствовавших: Василия, Ефрема, Капитона, Евгения, Еферия, Елпидия и Агафодора (IV); преподобного Павла Препростого (IV); святого Павла исповедника, епископа Прусиадского (IX); преподобного Емилиана Италийского.
Иконы Божией Матери «Споручница грешных», в Одрине (1843) и в Москве (1848).
Преподобный Павел жил в IV веке и прозывался Простым по причине своего необыкновенного простосердечия. Был женат, но, узнав о неверности жены, оставил её и в возрасте шестидесяти лет удалился в пустыню к святому Антонию Великому. Антоний велел ему плести верёвку из финиковых ветвей и шить одежду, а затем несколько раз расплетать верёвку и распарывать одежду, говоря, что он нехорошо сделал. Святой Павел терпеливо и смиренно это исполнял. Увидев способность Павла к пустынножительству, Антоний построил для него келлию возле себя. Здесь святой Павел подвизался с безответным послушанием святому Антонию и удостоился дара чудотворения и прозорливости.
