Выбрался Тренька из-под тяжёлых и тёплых одеял, пригнувшись под низким тесовым подволоком, подступил к оконцу малому, втулку вынул, высмотреть было собрался, кто это там, за садом, со звездою будто или с житом, словно Святкам срок ещё не вышел, колобродит с песнями по улице, но никого и ничего не различил из-за плотно залепившего слюду куржака, втулку заткнул, к столу приблизился, отпил, шумно глотая, из ендовы вишнёвой крепкой наливки, вернув на место ендову, взял из миски большой кусок холодной свинины жирной, стоит, смотрит на распятие, подбоченившись одной рукой, ест вкусно, съел, об подскатерник пальцы вытер и, к постели направляясь, спрашивает чуть ли не шёпотом:
— Это о чём там немчура разлаялась так громко?
— Ну а я-то бытто знаю, — отвечает Марфа; возлежит она на боку под одеялами выпукло, расчёсывает гребнем свои распущенные волосы; видны из-под одеял лишь голова её, шея и руки; волосы русые, длинные и густые — чешет их — трещат те, как у кошки; шея ладная; и руки, слава Богу, белые да справные, не какая-нибудь там худость постная.
— Дак а чё ж ты, девка, разве не извычна? — спрашивает Тренька. — Тут живёшь — и ни бельмеса?
— А я каким бы это местом!.. Ещё бы ладно, говорком, — отвечает Марфа, — ну, — говорит, — а то орут — там разбери-ка… Что с того, что тут живу-то?!
— А-а, — говорит Тренька, — а то я думал… — и не досказывает, что он думал, ныряет рыбиной под одеяла.
— Ой! Ой! Ой!.. Йезус Мария! — взвизгивает Марфа, бросая от неожиданности гребень на пол и откатываясь по скамьям к самой стене. — Иззяб-то как!.. Ледышный и ледышный.
— Да уж, наговоришь, — довольный Тренька, посмеивается. — В кою бы пору, тока что идь вылез, — и говорит: — Ты бы потише, а… а то своих ещё разбудишь.
— Ага, разбудишь их… лёгкое дело, — говорит Марфа, спиной к стене ещё теснее прижимаясь. — Немцев вон этих зазови, заставь их громче ещё гыркать, так и они их не поднимут… то я не знаю… Мать — та совсем глуха… как печь… третьей зимой ещё ушами шибко перемучилась. Ох, и болела… страшно вспомнить. А Манька — с той потеха прямо… ту хоть тряси — не дотрясёшься, тоё хоть за ноги на улицу вытаскивай… та — как колода, ну, и сны не видит, сознаётся.
— А она, сеструха-то… — начал было Тренька, шаря рукой под одеялом, будто что потерял или что обнаружил.
— Ой! Ой! Не трогай, варвар, не касайся! Закричу а то, ей-Богу! — с притворным недовольством выпаливает Марфа и отбрыкивается игриво от дружка. — Не лезь, не лезь, покуда не согреешься… Вон аж по коже пупырышки!
— Ну-ка и где, дай-ка пошшупать, до пупырышек-то охоч я.
— Ага, дала — и не упала.
— Она, сеструха-то твоя… она как это? — продолжает Тренька и речь и осаду. — Похожа, нет ли, на тебя? Тут-то и тут-то… и не обличьем пусть, а тут-то?
— Ой! Ой! Ой!.. Не лезь — столкну… кому сказала!.. точно, столкну идь, окаянный! — угрожает, и не в шутку кажется, Марфа, отгораживаясь от казака одеялом.
— Тут-то во как, а, есть ли нет на чё позыркать? Есть чё потрогать, али не за чё и подержаться? — не унимается Тренька, человек военный, к осадам привычный и боевым действиям обученный; пытается преодолеть заслон тряпичный, чтобы добраться рукой до пышущего жаром тела своей подружки. — Взрачна девка, али как?
— Так-то ничё, — отбиваясь добросовестно от осаждающего, отвечает Марфа; запыхалась в обороне. — Одна беда, что щадровитая… А так — за пальцы — прыткий — не по уговору. Больно, сказала, идол, отпусти!
— Эта беда нам не беда… Это не горе, — говорит Тренька, не забывая про главное — рукой протиснуться до Марфы; а той и не видать уже совсем — скрылась вся под одеялами; чернеет на подушке только стриженная в кружок голова напирающего. — Тут-то бы всё по естеству… лицо-то ладно… пусть и это… с лица-то, чё, воду не пить, на боженку его не ставить… и ряба курочка яичко сносит.
Сама с собою, как ребёнок, разговаривает свечка: щёлк да щёлк — пламя колеблется на ней; переползает медленно, если позамечать, по войлоку, что на полу, лунное пятно — к оконцу ближе: сбегать надумало, похоже; там, на улице, метелит.
Поборолись какое-то время казак с девкой молча. А после:
— Ну так и что… что ты брусил-то? — глухо из-под одеял спрашивает Марфа.
— Ну дак а чё? — говорит Тренька, не прекращая атаки.
— А что всё мелешь-то… без останову? — говорит Марфа, сдаваясь наконец; показывается — волосы растрепались, облепили ей лицо — и вдыхает воздух глубоко и шумно. — Ты и настырный, — говорит, — как… и не знаю.
— Ну вот-те на, я и настырный! — говорит завоеватель. — Это уж ты упрямая, дак я вот…
— Ещё и брешешь, как кобель непутний, — говорит побеждённая, убирая с лица волосы.
— А хошь — верь, девка, хошь — не верь… не заставляю, не неволю, но, честно слово, вот те крест, — говорит Тренька, одной рукой обнимая Марфу за круглые плечи, другой — как бы крестясь. — Они на ёлках, что покрековастей… Случается, сосна корявая, дак и на ней, и на листвяжке… важно, лесина чтоб была покрепче… Стеблем-то по шершавому стволу, как хмель, её опутат… ага, чудно, когда впервые-то увидишь… Подъедешь где, упрёшь пикой в бушмет, какой пониже-то висит, наколешь, а то тяжёлый, и без упору-то, дак и не удержишь… большой увесистый… как эвот…
— Только руками-то не надо! — говорит Марфа.
— Если дотянешься, — как ни в чём не бывало продолжает казак. — А нет, дак спешишься, саданёшь по комлю пошибче ослопом — они и, будь здоров, берегись тока, а то притюкнет по башке-то, посыпались, когда ядром-то выспелят… ладонью хряпнешь по яму наотмашь — так вот: ать!..
— Идь мне же больно.
— Да я ж легонечко, любя, — говорит Тренька, извиняясь руками.
— Ага, любя! А у тебя и лапы-то!
— Но… и расколется, — говорит Тренька, поцеловав Марфе нечаянно ушибленное место. — Ага, расколется, а в ём, девка, нутрь-то самая вся алая, как прямо… но… как это… но… и семючки крупные, чёрные, бытто жуки… из их араку, девка, курят.
— Да уж не эта ли… не гарбузя ли? — спрашивает Марфа, блестя глазами.
— Да ты пошто это… какая гарбузя там! Я гарбузю не знаю, чё ли. Не гарбузя совсем. Какая гарбузя, — говорит Тренька, чуть отстранясь, чтобы полюбоваться Марфиной улыбкой. — Там хрукт особливый… вкусятина — и не обскажешь… Да там и всякого, помимо… Земля-то богдыханская… изрядно, девка, плодоносит, пустого места не отышшешь.
— Да уж не врал бы, а, дружочек, — говорит, похохатывая Марфа. — Там же бескормица!.. Тебя послушать.
— Ну, ты чудная, и наскажешь… Бескормица — вот тоже мне! — говорит Тренька, накручивая нежно на палец прядь Марфиных волос. И говорит: — Бескормица — оно, конечно, — но это тут тока, за Камнем сразу, и за ём ещё немного, тут уж, верно, скуда шибкая… у самоедов, а у нас там, на Ислени, девка… но… А у меня дак… — начал о чём-то было Тренька.
— Сами себя, что ли, едят?! — перебивая и испуганно сверкнув глазами на него, спрашивает Марфа. — Страсти какие!
