Отец во гласе: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Моё благоволение».
Был сегодня в Елисейске крестный ход на Ислень для освящения воды в Иорданях. А в храмах оно было накануне. Освящались дома и живущие в них прихожане.
Водокрещи.
Небо перед утреней открылось, и кто успел, тот загадал желание.
В Ялани тихо и бездейственно. Сизый дымок из труб печных лишь курится лениво. Ельник вокруг Ялани без прогалин — тыном добротным будто огорожена Ялань, но от какого вот врага? — от ветра только. Возле церковных стен не бегают даже собаки — снег там рыхлый и глубокий — не пролезть им, не пробраться; около магазина сворой, то и дело ссорясь, крутятся — у собак там место, видно, лобное.
— Урожай хороший нонче будет, — говорит мама, выходя из кухни и кладя на стол в столовой ложки. — Так по зиме и по всему должно быть… Снег с утра идёт вон хлопьями… Валит и валит, не стихая. Ну и ночь-то накануне была звёздная… Вы с молоком, а я без чаю не могу уж… Приучил, — говорит она, имея в виду меня. — Пристрастилась. — Ушла опять на кухню, возвращается оттуда с кружкой кипятка и чайником заварочным, китайским, в красных розах. «Никудышный чайник — чай по носику течёт, а не бежит из носика струёй, как полагается. Кто-то и сделал же», — говорит про него, про чайник этот, мама.
— На чё только, на кого ли… урожай-то… разве что на покойников, дак это может, в чём уж в чём, а в этом-то без промаху обычно: напророчешь — так и будет, — говорит отец, пальцами левой руки ощупывая осторожно, как будто пробуя края её на острие, поставленную перед ним чашку с томлёной в русской печи гречневой кашей, а пальцами правой — отыскивая на столе свою ложку. — Мало когда чё совпадат, лето по зиме редко когда получается, а и совпадёт в чём когда, дак оно так, поди, случайно, а ты и веришь всему этому. Я и по дням уже записывал, хотел январь сравнить с июлем… не совпадат… Своя управа.
— Ложка-то эвон, сразу у тарелки… Об этом знают, а не верят… Так по приметам. Старики всё раньше наблюдали, — говорит мама. — Юбку хотела сесть себе дошить, да уж не буду — праздник сёдни… грех работать. И ты, — говорит она мне, — во дворе не убирай пока, а завтра… Не так уж много там и накопилось.
— Завтра, так завтра, — соглашаюсь. И говорю: — Давно не ел я такой гречки.
— Нравится?
— Да, — говорю. — На молоке её томила?
— Ну и на здоровье. На молоке, — говорит мама. — Ешь. Там, в горшке-то, ещё много. И отец её вон любит. Часто, одни когда, ему готовлю.
— Выдумали чё-то, — говорит отец. — Работать грех, а праздновать не грех вот.
— Выдумали, — говорит мама. — Ничё не выдумали, а закон.
— Закон, баба, тоже кто-то придумыват и пишет.
— Тут-то повелено, мужик, а не придумано… Тятенька вот наш. В Троицу. Собрался, на коне верхом на пасеку подался. Из деревни ещё не выехал, а встречь ему крёсна моя идёт. Как на притчу. Ты куда, говорит, Димитрий Истихорыч, направился, уж не на пасеку ли? На пасеку, отвечает ей тятенька. Да уж не ездил бы, кум, говорит ему крёсна. А чё, дескать, такое? — спрашивает тятенька. Да, отвечает ему крёсна, праздник ведь большой. Ну, говорит ей тятенька, не больше, мол, тебя, кума. И понукнул коня дальше. В лес только въехал, конь там чего-то испугался и понёс. Глаз ему, тятеньке, и выхлестнуло тут же — веточкой стегануло. Вот и кривой был почему.
— Тут и закона, думаю, не надо никакого, — говорит отец. — Так уж оно совпало просто. Мало ли… Ты в кашу соли добавляла?
— Да не в другой же какой день, а как раз в этот почему-то… Добавляла. Не солёна?.. Это тебе не спотыкнуться — упал, поднялся и забыл, — не палец чиркнуть ножичком маленько, а глаза всё-ж-таки лишиться… не ресницы.
— Да по мне дак не солёна, ну уж ладно.
— Соль-то чё, вон на столе идь.
— Идёт кто-то, — говорю я.
— Где? — спрашивает мама.
— Ворота хлопнули, — отвечаю.
Сидим. Слушаем.
В дверь вскоре постучали.
— Входите, — говорит мама. — Не заперто.
Ворвалась в дом околевшая будто сильно в сенцах изморозь, седой собакой прямиком под стол метнулась сразу, обдала нам ноги холодом и расстворилась, словно её и не бывало. Следом за ней порог переступила и другая гостья — Анна Григорьевна Билибина, фельдшерица яланская. За глаза — Медичка или Аннушка. Свекровь её, Аграфену Егоровну, зовут Билибихой, но та на улицу уже и не выходит — ветхая. Да и больная: как клёшеё запрошлым летом укусил, так и слегла она. Дерьгат теперь её и клонит. Ту я давно уже не видел.
Поздоровалась Анна Григорьевна. Заулыбалась ровными и белыми зубами. Лет пятидесяти. Миловидная. В маленьких чёрных валенках, в коричневой дублёнке. «В ладных катанках и в буром полушубке», — так бы сказал отец, если бы видел. В шапке собольей. Как боярыня.
«Лиса Патрикеевна, — говорит про неё отец. — Настояшшая. Хвост распушила, завиляла им, как помелом, перед тобой, дак знай, понадобилось чё-то от тебя ей… И слова просто так не скажет — с целью».
«Ну, нам с тобой, к примеру, ничё худого она ещё пока не делала, — отвечает ему на это мама. — А забегат ещё вон и проведует».
«Да чё, что не делала, — говорит отец. — Всё равно хитрая… Лихва да лесть отяпе в честь. А проведует, дак у неё обязанность такая, ей за это, поди, платят».
«Может, и платят, да идь не ко всем же вот она заходит… Хитрая-то хитрая, конечно, — соглашается и мама. — Чего-чего, а этого-то у неё уж не отымешь. Ну а иной простой, да хуже хитрого».
— Ох, как тепло у вас, уютно, — говорит Анна Григорьевна.
— Да печка русская с утра топилась, — говорит мама, будто оправдывается, — и натопилось… Это какими ж к нам судьбами?
Анна Григорьевна приезжая, по матери цыганка, по отцу даурская казачка, попала сюда по распределению после окончания медицинского училища в Исленьске. Вышла замуж тут за местного парня, родного племянника Василия Серафимовича Плетикова, Колю Билибина. У них трое взрослых уже детей, сын и две дочери, и все они учительствуют в разных школах в Елисейске, иногда съезжаются к родителям на выходные. Сын быковатый, а дочери кичливые, с односельчанами не здороваются, проходят мимо них, носом бороздя по небу, а совестью — по земле, — для простосердечных и общительных яланцев это дико. Сидят они, Билибины, в доме всегда, и днём и ночью, на заложке — чудно это для яланцев, которые, куда-то уходя, иной раз и избу на замок не закрывают. По ограде у Билибиных, гремя, как каторжник, цепью, мотается свирепая, как ордынец, овчарка — сунься, не разорвёт, но уж мотнюрасполосует, это точно. Зовут их, Билибиных, в Ялани бирюками и говорят о них так: для себя только живут, мол, люди, нерадушные, гонористые.
— У соседей была ваших, — говорит Анна Григорьевна. — Оказалась в этом околотке, так и к вам решила заскочить вот.
