Всех в мире замок мне милей —
В оправе пропасти, камней
Средь острых, в ветре апеннинском.
[81]
"Именно", — подтвердил старик благодушно-невозмутимо, потягивая портвейн и глядя на дальние горы; Сарианна же украдкой посматривала на него, зная: он предубежден против этой пробной поездки в Апеннины, ведь ни разу со смерти жены он не отваживался подобраться так близко к городу, где они были счастливы вместе и в который он заказал себе ступить еще хоть раз. Вилла Фишвиков, впрочем, располагалась в отдаленной окрестности города, в некой горной деревне, которая не посещалась в ту счастливую пору. Он решил, что попробует одолеть крутой подъем, как попробовал одолеть этот. Ему необходимо было чувствовать себя несгибаемым, неустрашимым. В неустрашимости заключалось его представление о себе. Он и правда ничего не страшится, подумала Сарианна с любовью. "А потом мы отправимся в Венецию, — говорил поэт даме в птичьей шляпе, — там проживают наши добрые друзья, да и множество дорогих воспоминаний, знаете ли. Я не прочь бы умереть в Венеции. Когда выйдет мое время".
IV
"Как-то ему о нас рассудится?" — задумчиво спросила мисс Джулиана Фишвик, подразумевая ожидаемого вскоре Роберта Браунинга, но в действительности более волнуясь о том, как уже рассудилось — о семействе Фишвик, обо всем укладе их жизни на вилле "Коломба" — мистеру Джошуа Риделлу. Вилла "Коломба" прилепилась на полке величественного утеса; лужайка перед домом, неровная, поросла дроком; комнаты имели мощеные полы; мебель была самая что ни есть тяжелая и старинная. Среди обитателей небольшого поместья Джулиана была, пожалуй, единственной, кого не в шутку занимало, как оценивают люди друг друга; прочие же были для этого слишком взрослыми, праздными либо, напротив, слишком молодыми и прыткими, поглощенными затейливой игрой или погоней за личными открытиями. Джошуа Риделл отозвался с полной правдивостью, что находит их всех пленительными, равно как и самое место, и поэтому ничуть не сомневается, что мистер Браунинг также придет в восторг. Джошуа был другом Тома, брата Джулианы. Оба были студентами в Бейлиол-колледже,
[82] изучали греков и римлян. Отец Джошуа служил настоятелем собора Святого Павла в Лондоне. У себя дома Джошуа вел жизнь размеренную и осмотрительную, будучи единственным ребенком, от кого ждали многого. Он и сам от себя много ждал, хотя и не в том роде карьеры, на который уповали его родители, воображавшие его адвокатом-барристером, или судьей, или членом палаты общин. Он же чаял стать великим художником — совершить в живописи что-то доселе невиданное, дающее власть над сердцами. Он уверен был, что, когда оно придет, он его непременно узнает, только надо прежде понять, в чем именно оно может заключаться и как его достичь углем и кистью. В настоящее время, весь захваченный этой блистательной, но смутной грезой, жил он в сладко-томительном устремлении, порыве. Своим сокровенным он не делился ни с кем, уж во всяком случае не с Томом, с которым, впрочем, как это ни странно, он сообща предавался обычным проказам и розыгрышам. Что же до общей, непринужденной и даже какой-то шаловливой атмосферы, царившей в семье Тома, Джошуа был совершенно к ней не привычен.
* * *
Сейчас он делал набросок с Джулианы. Она сидела в своем розовом муслиновом платье на краю чаши источника. В чашу, подернутую пузырьками, неутомимо-усмешливо текла вода из расселины небольшой скалы. Это был "нижний источник", самый отдаленный от дома, располагавшийся на неровной, поросшей косматой травой лужайке, где также стоял древний, из камня вытесанный стол с каменными же креслами. Над местом исхода источника кто-то вырезал на скале круглый, наподобие солнца, плоский лик, безмятежно улыбавшийся, да две воздетые руки с плоскими ладонями, как бы рвущиеся из камня или повисшие в камне. Никто не знал, сколько этому изделию времени. В "верхнем" саду, с его клумбами и более медленно точившимся, в свинцовые трубы забранным источником, была также колонна или герма, увенчанная головой, в точности схожей с теми, провозгласил Соломон Фишвик, которые венчают собой человекоподобные погребальные урны этрусков. Джошуа успел не раз уж зарисовать все эти куриозы. Живое лицо Джулианы в легкой тени соломенной шляпки оказалось трудным, по-иному трудным предметом. Это лицо, состоявшее из мягких и вместе цельногладких тканей юной плоти, без выраженных костей, запечатлеть весьма сложно. Белесые брови совершенно не выступали на лбу; глаза не обозначались сенью длинных ресниц, лишь коротенькая серебристо-белая их бахрома прерывчато — то тут, то там — ловила солнечный свет. Верхняя губка чуть поднята кверху, и рот всегда слегка приоткрыт; выражение мягкого вопроса, не требующего настойчиво ответа, словно застыло в облике. Словом, чрезвычайно приятное лицо без ярко выраженных свойств. Как изобразить свинцовым карандашом мягкость, юность, саму приятность? Рукам ее очень подошло бы заключать в себе нечто обильное: ветку с яблоками, розы, пшеничный сноп. Пока же ее маленькие ладони были пусты, она неловко сжимала и разжимала пальчиками розовую ткань юбок.
* * *
Джулиана более привыкла разглядывать других, чем находиться под чьим-нибудь взглядом. Она находила себя не слишком хорошенькой, но и не дурнушкой — уж во всяком случае, без карикатурности. Тело ее, однако, будто бы нарочно не задалось по тогдашним новейшим меркам красоты, требовавшим вытянутости, немалого роста, внушительной груди, плоского живота, осанистости. Была она коротенькая и круглая, хотя и с довольно стройной талией; корсетов она ужасно не любила, да и какие могли быть корсеты знойным итальянским летом? Так что ей приходилось отдавать себе отчет в складочках, дольках и колбасках, которыми она снабжена в тех местах, где охотней бы обошлась без них. Она знала, что у нее стройные лодыжки и запястья, а чулки у нее были чудесного нежно-розового цвета, с вышитыми на них перламутровыми ракушками. Ее старшая сестра Аннабел, находившаяся сейчас в гостях в Венеции, была признанная красавица, за ней ухаживали кавалеры, и определенно ценны были ее советы по поводу дерзких маленьких шляпок. Джулиана с некоторых пор стала думать, что ей будет нелегко найти себе мужа. Она слишком малопримечательна. Она начала опасаться, что из старшей сестры, опекающей младших сестер и братца, сама она может превратиться в полезную тетушку. Она прекрасно умела обходиться с детьми. Играла, возилась с ними, усмиряла, утешала, вытирала носы, но непрестанно хотела иметь что-то совсем свое — место, мысли, тишину, — свое, и более ничье. Ей уже не верилось, что она когда-нибудь обретет подобное. Она обожала жизненные удобства и отличалась практичностью. Эти качества оказались неоценимыми при переезде всей большой их семьи из раскаленной Флоренции в эту ветреную и солнечную садовую обитель, когда нужно было придумать, как устроить все добро и личную движимость в два тяжеленных, карабкающихся в гору воза. Уместить нужно было все: ванночки и рыбоварки, подушечки для сидения и формы для желе, а заодно собак и кошек, птичьи клетки и кукольный домик… Сама она сидела в детском обозе, с няней старших детей, с няней малышки и само́й беспокойной детворой; Том и Джошуа поехали в переднем экипаже с родителями; прислуга, английская и итальянская, тащилась в самом заднем возу. На жарком этом кожаном сиденье она была прижата с одной стороны тугими крахмальными юбками няни, с другой — в бок ей впивались острые, сцепленные, вечно враждующие локти и коленки Артура и Гвендолен, бившихся друг с дружкой за воздух и за пространство. Когда совсем крутым сделался подъем, подпрягли запасных мулов по прозванию trapeli, или пристяжные, при каждом был особый погонщик, принимавшийся охать и кашлять на загибах дороги, все круче берущей в гору; мужчины сошли и шагали, точно на прогулке, обок экипажей, в то время как умные лошади нарочно сами себя одерживали, отваливались назад, вбок, в хомуты, оставляя всю тяжелую работу мулам. Посчитавши примерными терпеливые усилия этих последних, Джулиана скормила им по прибытии на виллу весь свой запас яблок…
