— Да это не мне, — чересчур беззаботно ответил он, поворачиваясь, чтобы идти. — Можно я к вам еще загляну?
— Заходи, когда захочешь.
Когда он ушел, она проговаривала все ими сказанное с курицей, пока не нашла изъян. Перечисляя, как положено, близкую родню, он кое-кого не помянул. Кое-кого, на ком должен был остановиться с особым почтением.
— А ведь похоже, что это оно, — сказала Оа курице.
Они сидели на полу, Оа пряла козью шерсть, курица уютно устроилась рядом, распушив в пыли грудные перышки.
— Что ж он хочет: присуху или отраву? Или сперва одно, а потом и второе? — спросила Оа у курицы, глядевшей на нее круглым глупым глазом. — Поможем ему или пусть погорюет, да цел останется?
Ча Хун промолчал об Ан Ат, молодой жене старшего брата. Брата забрали в армию, как и мужа Оа, только шел он, наверное, не так охотно. Забрали в прошлом году, в начале сухой поры, когда Ан Ат, дитя и женщина, только переступила порог дома его матери. Семейство у Бо Ме было многочисленное, бойкое и крикливое. Девушку взяли из соседней деревни, отдав в уплату двух коз, несколько мешков зерна и чудной железный котелок, что принес из-за гор родственник, бродячий солдат-наемник. Солдаты возвращались иногда с перебитыми лодыжками, с выжженными глазами, с отгнившими пальцами, не мертвые, но и не годные ни к чему живому, просто не обессилевшие настолько, чтоб ползком не ползти домой. Девушка была тоненькая, все капризничала, перебирала палочками еду и молчала, а то улыбалась быстрой, скрытной, презрительной улыбочкой. Бо Ме ее не любила. В деревне говорили, что она по дому работает, а на людях чудит, притворяется белоручкой. Ходит — словно расплескать боится, или нарочно сядет и сидит сложа руки, а у самой все давно переделано. У нее были красивые волосы, и она подолгу их расчесывала, завивала, распускала по плечам. Пока мужа не забрали, она вплетала в них цветы, украшала булавками с бусинкой и лентами, которые привезла из дома, а теперь больше не носила.
В больших семьях спали все вместе. Мужчине запрещалось входить на женскую половину или быть наедине с незамужней женщиной, если она ему не родня. Зато позволялось делить кровать с женой брата, с «сестрицей», конечно не касаясь друг друга. Спать так, словно между — длинные ножи. Так она спала с Да Шином, в первые годы мальчиком, потом уже нет. Ночь за ночью, вслепую, слыша дыхание рядом. Перекинешь во сне руку через ножи, руку, темно и таинственно отдельную от спящей твоей головы на подушке, — умрешь. Вернее, женщина умрет. Мужчину выгонят из семьи, если семья так рассудит. Обычно не выгоняли. Мужчины в деревне были редки, и в грехе винили женщин: считалось, что таково их естество. Оа тоже так думала, так ее научили. Она знала, чего хочет Ча Хун, а по деревенским понятиям, мужчина такого хотеть не мог.
Через день или два она увидела, что за Ча Хуном ходит Кун. Увидела без удивления и тревоги, только камень внутри стал горячей и тяжелей. Кун смотрел от порога, как парни идут на работу, — это было привычно. Спокойно, с достоинством стоял невдалеке, когда они о чем-то шумели, усевшись под деревом, — это тоже. Но теперь всякий раз, как Ча Хун шел один: к желобу, помочиться в поле или пройти мимо ее двери, думая о том, как высказать невысказанную просьбу, сзади маячило тяжелое тело, легко катящееся на толстых ногах с наплывшими складкой щиколотками, и лицо без выражения, без лица. Когда-то он так же ходил за Да Шином, который не был ни первым, ни последним. Женщины говорили, что Кун похож на женщину, и ежились: они знали, что это значит, но никто не мог рассказать о нем того, что рассказывали о других мягких мужчинах, ходивших за мальчиками, и мягких мальчиках, ходивших за солдатами. Кун был когда-то женат, далеко в смутном прошлом. Деревня казнила его жену за то, что она пыталась околдовать его, подчинить его мысли, накормив шариками из меда и еще из других вещей, которые нельзя называть. Детей у него не было, и больше он не женился. Оа не знала, что говорят мужчины о нем, о мягком шлепанье за спиной. Она была глупа, никогда не спрашивала Да Шина. Между ними ничто не было высказано, был ком молчания, увесистый и темный, как сам Кун. В ту ночь, когда Кун говорил с Да Шином, она жалела, что ничего не сказала, не спросила, не облекла в слова. Но что могли сделать слова? Только навлечь беду. Когда Ча Хун вернется, она скажет ему с высоты своей новой власти: «Берегись Куна».
* * *
Он вернулся, конечно. Сел на корточки в проеме двери с лицом, осунувшимся от страсти, с блестящими глазами, и мимо прошел Кун, склонив голову, подобрав подбородки, поджав губы, как он умел, чтобы не выпустить ни слова, ни дыхания, ничего.
— Матушка, вы можете сделать талисман на любовь? — выпалил Ча Хун, впившись в колени пальцами, вскинул на нее глаза и тут же опустил.
Из своего сухого далека Оа подумала, что он сам — любовное зелье, и, чтобы подразнить, сказала:
— Тебе-то зачем?
— Это не для меня.
— Для талисмана правда нужна.
Ча Хун нахмурился и наконец решился:
— Эта девушка — она не моя. Она со мной не гуляет.
— Ну, так сделай, чтобы гуляла.
— Она не может. Ей нельзя.
— Если нельзя, — горько сказала она, — то ничего из этого не выйдет, только беда и смерть. Ты сам знаешь.
— Но должно же быть… я должен… Должна же быть радость! Я чем угодно, я жизнью заплачу!
«Жизнью, да не своей», — хотела сказать Оа, но смолчала, потому что вспомнила Да Шина и как он пропал. Куда он ушел, что с ним сталось? А еще, потому, что зло ощущала его молодую силу, может быть, и силу той девушки, горящую жадно и упрямо. Она ведь поможет огню? Поможет им сгореть? Если они так хотят.
Она рассказала, что́ он должен принести, — всё вещи, которые достать непросто: волосы, обрезки ногтей, месячную кровь девушки, семена из ее кладовой, мед из ее сот, муку, что она смолола, и его собственное семя. Все это она в правильную луну смешает с тем, что у нее есть, а он потом испечет, сам испечет, как она покажет. Ча Хун недовольно уставился в пол и сказал, что это трудно. Его бледный язык смочил губы, золотистые в полумраке, и что в этом было — отвращение, страх, желание? Оа, сухая, села рядом с ним и резко сказала, что такое дело просто не бывает, оно трудно и опасно, потому что хочет он трудного и опасного. Если в сотах будет молодая пчела, не вышедшая из кельи, захлебнувшаяся собственным текучим янтарем, тем лучше, но можно и без нее. Все это нужно принести, когда луна будет в третьей четверти, или пусть он ждет еще месяц. Тень пересекла их разговор, навалилась на шелковые плечи Ча Хуна, извиваясь поползла по ним, по ее лицу, вполовину обернутому, как у курицы, напряженно глядящему снизу одним глазом. Кун стоял в ее дверях, положив руку на косяк, тушей застя ей солнце.
— Что тебе, Кун? — Она назвала его прямо, что могло быть к беде, а могло быть и угрозой — смотря по тому, обладал ли кто из них силой сглаза.
— Ча Тин, слышу, поправился? — хмуро спросил он.
— Ча Хун говорит, скачет, как козлик.
