Время пролетело незаметно, Настя знала, что запомнит этот вечер надолго. То ли в «Глицине» дело, то ли в согретой теплом и уютом душе, то ли в чудесном ощущении изоляции от остального мира. Но все происходящее казалось Насте прелюдией к сказочным переменам. Детское ожидание чуда, которое Настя так тщательно скрывает всю свою взрослую жизнь. Оно прекрасно само по себе, это ожидание, и в принципе не нуждается в продолжении.
Появилась гитара. Света и Вася оказались прекрасным бардовским дуэтом — тонкий, безупречный репертуар, удивительно приятные, гармоничные голоса. Галина, жена Антона, тоже взяла гитару и под свои мелодии читала стихи Бродского.
Вера с мужем, озабоченные и довольные, никому не давали им помогать. Убирали со стола, расставляли блюда с фруктами, домашними пирогами, разносили чашки с кофе и глинтвейном. Паша раскраснелся, опьянел, притянул к себе Настю за плечи и влюбленно посмотрел ей в лицо.
— Ты такой синеглазый без своих очков, — сказала ему нежно Настя и подумала, какой же он ей родной. Самый родной человек после мамы.
— А ты царевна, — смешно и по-детски ответил Паша и рассмеялся. — У меня, кажется, язык заплетается, я совсем пьяный.
К ним подошла Вера и обняла обоих за плечи.
— Вы у меня, как сонные птенчики. Сейчас поведу спать Пашу, у него давно уже глаза слипаются. Потом тебя устрою как следует, Настя.
— Не понял, — капризно протянул Паша. — Вы меня изолируете от моей девушки, что ли? Это приговор по решению суда?
— Дурачок. Я дам тебе возможность выспаться, чтобы завтра был как огурчик. Настя плохо себя чувствует. Ей лучше побыть одной.
— А. Тогда конечно, — Паша явно обрадовался тому, что ему не нужно будет ухаживать за больной. — Тогда пойду посплю. Но ты меня буди, Настя, чуть что.
— Как только, так сразу, — улыбнулась Настя.
А когда она оказалась в комнате, маленькой и холодной, одна, ей стало так неуютно. Так холодно и одиноко. И теплое действие чудодейственного «Глицина» сразу испарилось. Не в нем дело, конечно, а в том, что она была частью полноценного, сильного и беспечного содружества, а в этой каморке ее поймало одиночество. И поднималась от сердца тоска, и опускалась куда-то вниз. Давила к полу. Настя тревожно посмотрела на узкую и неуютную кровать. Ее уже опять подташнивало, а она так не любила запах чужого постельного белья. У мамы все уютно пахло лавандой.
Настя осторожно поплескалась теплой водой из-под обогревателя, а затем, вместо того чтобы окончательно раздеться, натянула на белье большой теплый свитер до колен. И свернулась калачиком, завернулась, спряталась от темноты и чужого воздуха. Прерывисто и облегченно вздохнула, пришел теплый покой. Он расцветал все более яркими красками, раскалялся, зажигал лоб, ступни и ладони. «Это жар», — понимала Настя и не могла шевельнуть даже ресницами.
Ей было душно и, как говорила няня в детстве, лихо, когда дверь комнаты вдруг открылась. Они потом с Антоном никак не могли вспомнить: то ли она забыла закрыть дверь изнутри, то ли он просто выбил символическую щеколду.
Он зажег свет, подошел к кровати и спокойно, неторопливо присел рядом на край. Долго и внимательно разглядывал ее лицо.
— Все так, — сказал Антон. — Я не ошибся. Мне не показалось, что ты такая. Теперь у тебя есть проблема, я должен быть с тобой. Только я и только с тобой.
Вспыхнуло и улетело жарким дымом какое-то время. И Настя обнаружила себя там, где должна быть всегда, — рядом с Антоном. В любом месте Земли, только рядом с ним. И нет у нее больше другого дома, разрушен уют ее затворничества. Какой может быть уют, если он уйдет? Она останется разрушенной, неполноценной, почти увечной. Это проблема, напасть или чудо, но банальность насчет двух половинок оказалась жестоким условием для девушки, которую растили, как чудо-цветок. Для того чтобы не сломаться и не зачахнуть, ей нужен вот такой садовник. С такой любовью, в которой резкий ветер смешался с горячим солнцем. С таким обожанием, которое ее поднимает, украшает, наполняет уверенностью и полностью подчиняет. И вот Настя уже не Настя. Она просто женщина Антона.
Когда в комнате рассвело, Настя приоткрыла окно, она лежала на влажной простыне, и ей казалось, что холодный ветер целует ее горячее тело.
— У тебя высокая температура, — дотронулся до ее лба Антон.
— Да, я пришла сюда одна болеть. Мне было так плохо до того, как ты пришел. А сейчас я не пойму: мне больно или настолько хорошо.
— Тебе и больно, — сказал Антон. — Вот.
Он кивнул на пол, там лежали два белых полотенца в пятнах крови.
И Насте вовсе не было неловко. Она сгорела бы со стыда, если бы ее женскую откровенность вот так увидел Паша. Она стеснялась даже перед мамой. А сейчас, с мужчиной, которого встретила первый раз в жизни, — все было естественно и нормально.
— Ужас, — вздохнула она. — Я не успела тебя предупредить. Мне не нужно было никуда ехать в такое время.
— Ты же понимаешь, что стоило. Я надеюсь, что ты хорошо это понимаешь. И у меня такое чувство, что мы, как подростки, скрепили наш союз кровью.
— Как это все выглядит… Как война, — задумчиво произнесла Настя.
— Так и есть, — рассмеялся он. — «Третья мировая война», есть такая песня у Челентано.
Утром они вышли из домика вместе, спокойно. Антон крепко держал Настю за руку. Вся компания была уже в сборе. Стояли у входа в столовую. Паша неуверенно подошел к Насте. Он хотел задать какой-то вопрос, который снял бы общую неловкость, дал бы возможность Насте все просто объяснить и продолжить радостный уик-энд. Но с другой стороны к ним шагнула Галина и резко сказала только Паше:
— Пошли, я подвезу тебя в Москву. Мой муж провел ночь с твоей девкой. Такую песню испортили. Догоняй.
Завтрака не было, продолжения не было. За Галиной и Пашей уехали Светлана с Василием. Вера и Анатолий растерянно попрощались с Настей и Антоном, и те уехали на такси. В его холостяцкую квартиру, где он отдыхал от союза с Галиной. Она ему не мешала, как объяснил он Насте. Просто не всегда была нужна. Почти никогда не была нужна на целый день и целую ночь.
И вот Настя сейчас приехала на много дней и много целых ночей. Антон этого хотел, он обрадовался. Но как ей справиться с такой ответственностью?
Антон возвращался с работы обычно часов в семь вечера, но в девять его все еще не было. Настя уже два часа нервно ходила по квартире, смотрела в темнеющие окна, прислушивалась к движению лифта. Брала и откладывала в сторону телефон. Нет, она не собиралась ему звонить и напоминать — «я жду» — в первый же вечер. Она бы позвонила маме, спросила бы, что делать с собой. С этим ужасным ощущением, когда самой себе без него не только не нужна, не интересна, сама себе в тягость. Но маме это и не следует говорить.
Настя посмотрела его книги в шкафу, включила телевизор. Телевизор раздражал неприятными голосами и неестественными интонациями. О том, чтобы вникать в какую-то казенную чушь, не могло быть и речи. Книги были и хорошие, и любимые, из тех, которые Настя часто перечитывала. Но сейчас сознание не допускало никаких отклонений от ужасного занятия ждать. Было лишь натянутое струной, звенящей от тревоги и страха.
