Судя по глубоким вмятинам на обоих бережках Чернички, тут недавно лежало бревно, но его унесли. В России ничто полезное не должно просто так валяться.
И тут сердце художника забилось — окрестные холмы в тумане, силуэты сосен, чистый Хокусаи!
Брать акварель и плакать.
Но плакать не пришлось, не тот человек была Ланочка, однако же вскоре захотелось, причем по другому поводу.
Избу Графа найти оказалось легко, первая же Ланочкина ровесница, стоящая на улице в ряду других деревенских бабок, показала его дом.
— Ждем стадо, — объяснила она, упирая на букву «о», — я бы вас отвела, а отойти нельзя, кривой Лёнька-пастух опять нажрался и где-нито спит, а стадо-то идет!
Лана, дойдя до места, увидела справную избу, крашенную в голубой цвет, увидела немытые, тусклые окна в красивых наличниках, крылечко и дверь.
Ну ничего, сказала себе Ланочка, сойдет. Окошки помоем.
Она вошла в сени, рванула на себя дверь, обитую рваной холстиной, все чин-чинарем, и вступила под небеса.
Крыши не было.
То есть еще имелись кое-какие стропила.
Остатки крыши декорировали избу, но только со стороны улицы.
В уголку, под каким-то оставшимся карнизом, сидел на кривой табуретке Граф.
Он опирался на единственный костыль.
Рядом находилась облезлая печка, бывшая белая, и лежало два куска фанеры, видимо, на растопку.
За печкой находилось лежбище, про которое и говорить нам неудобно.
Пол был мокрый и грязный — недавно прошел дождь.
Граф сидел ровно такой же мокрый и грязный, заросший большой седой бородой. И очень худенький.
— А, Ланка, приехала, — сказал он, закашлявшись.
Поздоровались, поцеловались в щечку.
Ланочка смахнула слезу.
На полке, криво прибитой к стене, лежало пропитание: две вареные прошлогодние картофелины, соленый огурец и половина буханки, уже ощипанная.
Явно дары крестьянок.
И стояла старая жестяная банка с поднятой кривой крышкой из-под зеленого горошка венгерского производства — видимо, для питья.
Граф гордо и независимо смотрел на Ланочку, но щеки у него были мокрые.
Лана не обратила на эту деталь никакого внимания, шустро выбежала, вернулась с Ниной Ивановной и охапкой поленьев, Нина Ивановна запалила огонь в печке.
Изо всех щелей повалил густой дым.
Граф, кашляя, сказал:
— Я бы замазал, но за глиной идти, костыль один, как раз навернешься. Спасибо, она меня сюда зимой не завезла. Я бы на следующее утро уже был бы готов. А телефона тут нет, алкаш один, Олень, все провода телефонные в лесу на продажу срезал, тут пункт приема цветных металлов в Ляхах. Электрические только оставил. Нина Ивановна вот тебе позвонила поехала в Меленки, спасибо ей.
— Так, идемте к нам, — сказала Нина Ивановна, тут же переименованная в Ниночку Ивановну.
Все трое они кашляли, пока шли по улице.
Оказалось, что она звала Графа к себе жить, но он решил, видимо, тут и помереть. Назло кому-то.
Кое-как перебрались.
У Нины Ивановны в доме за столом сидела старушка постарше, без зубов.
— Это сестра моя, — успела выговорить Ниночка, — не обращайте на нее.
И тут же, даже не ответив на «здравствуйте» Ланочки, эта сестра сказала Нине:
— Опять любовника привела? Не стыдно в дом их водить, где твои внуки спят? Проститутка ты. Паблидушка.
Ланочка быстро посадила Графа на первую попавшуюся табуретку и сказала:
— Да нет, это я, это я за ним приехала, уезжаем мы.
— Куда это? — с насмешкой спросила сестра. — Скатертью дорога.
— Мань, уймись, — встряла Ниночка.
— Да мы в США, — отвечал пришедший в себя Граф. — В Соединенные Штаты мы Америки.
— Евреи? — спросила сестра со смехом. — Вот-то жиды на нас напали. Давно вас не видели. Здрасьте пожалуйста. Деньги есть?
— Да, — отвечал Граф. — Еще бы! Ноль целых, хрен десятых.
— Русского хлеба нажрались, — сказала Маня. — Теперь бегут.
— Да, — согласилась Ланочка. — Что вам оттуда прислать? Теплую кофточку? Или лекарство? Вы ведь серьезно больны?
Маня открыла рот, чтобы ответить как бы с насмешкой, но Нина вмешалась:
— Да, она серьезно больна, это моя сестра, познакомьтесь. Маня.
— Очень приятно, Лана Александровна. А это Евграф Николаевич. Мы скоро уедем. Какой у вас диагноз?
Маня ответила:
— Это у нее диагноз, а у меня никакого. У нее диагноз шизофрения, она посуду не моет, за детьми не смотрит, они вон на улице с утра бегают, она только любовников себе заводит. Варенье сварила смородину, а клубничное не варит, любовникам ягоду раздает. Мне только пастилу в больницу носила и печенье.
— Колбасу там не принимают, на героев Шипки, — успела сказать Нина Ивановна.
— Сама ты на героев Шипки, — засмеялась сестра. — Ты на героев Шипки три раза лежала. А я ни разу. В психушке, да.
Граф прохрипел:
— Надо ехать нам срочно в США. В самолете нас с нетерпением ждут. Машину найти.
Нина Ивановна тем временем наделала бутербродов с чем-то подозрительно коричневым, сказав: «Это икра кабачковая, заморская, сама в прошлом году делала», налила кипятку в чашки, положила листиков («это мята, тут растет, под крыльцом») и выпалила уже на бегу:
— Ешьте пока, я схожу к соседям, у них есть машина.
— Это моя икра, — вмешалась Маня. — Платите деньги.
Нина Ивановна остановилась в дверях:
— Ну хватит, ей-богу. Что людей пугать. Не бойтесь, она хорошая.
— Только у меня пока что долларов-то нету, — ответил Граф и поклонился Мане.
Маня закричала:
— Что ж ты любовника такого привела, сама ты, Нинка, нищета голожопая, клубнику не может сварить, и он такого же семени. Ладно, берем.
— Ничего, ничего, не беспокойтесь, нам до Америки только доехать, это недалеко, — ответила Лана.
— Два часа целых, — сказала Маня. — Знаю, там есть город Кишинев.
Нина Ивановна, кивнув, выскочила вон, а Маня продолжала:
— В Кишиневе кишки. Одни кишки. Меня похоронили за старой черной стеной.
— Да что вы, — отвечала Ланочка, подавая Графу чай и бутерброд.
— Я с пятью стажами, — похвасталась Маня. — Я старый большевик по матери.
Через полчаса Ланочка повезла сытого Графа (бутерброд и две чашки мятного чаю) на соседском «Москвиче» в Муром, на вокзал.
