Алине было ужасно жалко «Моего», она его все время теребила за носик, заставляла просыпаться.
Ее научила этому медсестра.
Алина не глядела, прищуривалась, почти с закрытыми глазами находила носишко и прижимала ноздри, тоненькие, как лепестки ландыша.
Но он, дорвавшись до мамкиной груди, благодарно к ней прислонялся, немного чмокал, бедняга брошенный, и тут же задремывал.
Жалкий, невесомый почти ребеночек.
Наверно, будет потрясающе красивый.
Сквозь полуприкрытые веки как-то заметила, и в мозгу навеки отпечаталось: на бедной черепушке приклеились две пружинки волос — будущие кудри.
Никому не нужный.
Но его возьмет богатая родня. Он будет жить как царь.
И справедливость восстановится… Прощай, прощай, моя любовь, мой ангеленок. Отберут тебя.
Но вот однажды детей не принесли.
— Они оба заболели, — сказала няня. — Сцеживайся пока. Я тебе баночку припасла. Их будут кормить.
Алина, сердитая, мрачная, стала сцеживаться.
Нельзя было не сцеживаться. Иначе грудь разбухала, становилась твердой как мрамор.
Было тошно.
Пришла юрист с бумагами, предложила ознакомиться.
Долго читала, а в глазах был туман.
Никто из девчонок в палате с ней не разговаривал.
Алина все время плакала о Маше, которая была ее единственной родной душой за последнее время.
Вот бы ее фотографию, хоть маленькую.
Маша, как она заботилась об Алине, старалась ее подбодрить. Кормила все время.
У мамаш по всем тумбочкам стояли соки, пакеты с молоком, витамины, фрукты, цветы в банках.
У Алины ничего.
Фаина отказывалась ее навещать, вела себя как чужая, как будто не жили два года в одном блоке, не отдавали друг другу последние сигареты, как будто Алина не делилась с ней буквально всем, что перепадало от Автандиловых родителей — вареньем из молодых грецких орехов, из абрикосов с ядрышками, домашней колбасой и сыром — все это коробками привозили земляки, торгующие на Центральном рынке. Как будто Фая не занашивала все Алинины кофточки и брюки до последнего, не залезала в ее шкаф и в косметичку.
Сейчас, по телефону, Фаина вела себя как существо равнодушное и даже зловредное.
Она все время твердила, что живет на одну стипендию, голодает и не может встать с постели.
Когда Алина звонила ей, с трепетом ожидая, позовут или нет (все-таки общага, идти далеко, телефон в холле), та разговаривала каким-то безжизненным голосом.
— Фай, ты узнала? Там нет на мою фамилию писем в боксе?
— Ничего. И не жди. Они такие. Они его, небось, уже женили.
— Он меня любит.
— Да он отца с матерью любит больше. Целиком от них зависит.
— Фай, приди ко мне, а? Принеси мне хоть молока…
— Нечего тебе там залеживаться. Выходи. Ребенка отдай сразу. А то будет как у меня… Да его, моего Ваню, наверно, продали.
— Скорее всего.
— Вот, Алина! Продай своего парня! За десять тысяч! Купишь себе жилье за городом. Полдомика. Честно!
— Как это…
— Дашь объявление.
— Откуда я дам, отсюда? И где?
— Ну ты что, думаешь, я тебе буду помогать? За пятьдесят процентов, пожалуйста.
— А пока что где я буду жить? С ребенком? У меня же нет семейного общежития. Там такие очереди…
— Поедешь к своему отцу. Имеешь право. С милицией войдешь и поселишься. Все же это близко, под Москвой… Не как у меня, елки, трое суток езды.
— Нет, не могу… Как это с ребенком к отцу… Все соседи смеяться будут. Эта жена его меня со свету сживет, а маленького вообще собаке кинет…
— Ты что сказала?
— Что.
— Маленького?
— Ну.
— Ты к нему уже привыкла, что ли?
— Да нет…
— Кормишь, что ли?
— Да…
— Я же тебе говорила! Не привязывайся, не привыкай! Ой, хлебнешь горя, как я. Ну ладно, а то уже тут очередь. Знаешь, Алина, не звони мне… не надо. Мне и так тошно жить на свете. Есть вообще нечего.
— А мама твоя что? Прислала что-нибудь?
Мать Фаины раз в месяц присылала дочери с поездом посылку — в основном сала с мясными прожилками, тушенку, вяленую рыбу… Фаина, правда, никогда не угощала Алину, приговаривая: «Жирно будет. Обожрешься».
Сейчас Фаина отвечала так:
— Мама! У мамы двое там. Мама вообще пишет, чтобы я вставала на работу, а учиться незачем. Чтобы я ей помогала. Дармоедка, пишет, живешь на всем готовом. Она на двух работах вкалывает… Понятно, да? Да я хоть сейчас уйду… На лекции уже не хожу. Апатия жуткая. Депрессуха. В петлю прямо лезу.
— Ты что! Ни в коем случае! Нам полтора года осталось! Сколько перетерпели!
— Не знаю… Перевестись на заочный…
— И вообще не закончишь…
— У меня от голода в глазах темно. Пойду я.
— А твой Волков?
— Волков что, он теперь женился на этой. Весь их физфак гулял. Живет у ее родителей, гуляет с собакой. У них карликовая такая собачка с желтыми бородавками как брови.
— Ты откуда знаешь?
— Я все знаю. Адрес и двор. Сидела на скамейке весь вечер. Волков вышел, спустил с рук эту Кису… О своем ребенке так не заботится, как об этой суке.
(«Какой свой ребенок? — в ужасе подумала Алина. — Его же нет»).
— Ну я ему устро-ю!
— Ой, Фая…
— Да! Куплю крысиного яду и побросаю… Я ему за Ванечку отомщу!
Помолчали.
— Ну ладно, некогда мне тут… — зевая, сказала Фаина.
— А то я в тот последний день иду с Автандилом, вижу, Волков с Ингой пошел. Но я тебе не стала говорить…
— А что говорить. Когда все на виду. Алина! Не надо об этом.
— Гад Волков.
— Инга ведь знает, что у меня Ванечка от Волкова. Иван Эрикович. Вот она гадина так гадина.
— Фай! Это… А Волков в курсе… А? Что мальчик умер?
— Нет, он не в курсе. Он думает, что ребенок в Доме малютки. Никто не знает. И ты молчи, хорошо?
— Молчу. Фай, принеси молочка…
— Нет денег.
— Фай, никто не знает, где я?
— Нет. Я сказала, ты сломала руку.
— Ты лучше скажи в учебной части, что у меня отец заболел.
— Да уже поздно. И кому ты нужна в учебной части! Я сказала старосте курса, этой Надьке…
