– Хрен тебе, каналья, а не сатисфакцию! – в ярости воскликнул он и, подавая скверный пример братьям по оружию,
[445]
с чувством приголубил Казанову подсвечником. – Получи абцуг!
Подсвечник был массивный, на четыре свечи, размах хороший, по полной амплитуде. Явственно чмокнуло, брызнула кровь, лицо кавалера окаменело. Мужественно, так и не отняв пальцы от эфеса шпаги, он рухнул на пол. До смертоубийства дело, правда, не дошло, помешал парик, кудлатый, добрый, голландской работы. И переменчивое колесо фортуны завертелось в другую сторону: бесчувственного банкомета понтеры потащили из зала, отыгрываться, по своим правилам. Не Европа чай – Азия, Тартария. Буров же, будучи всецело на стороне соотечественников, тут же распорядился, чтоб им дали зеленый свет, – пусть, пусть этот шарлатан, шулер, дамский сердцеед и по совместительству агент инквизиции получит свое. Вот ведь гад, все в своем репертуаре, мало ему тогда настучали по башке на берегах Сены. Теперь вот добавят еще на берегах Невы. И вообще, хрена ли собачьего ему здесь, в России? М-да, интересно, очень интересно…
А вот в заведении Шпрингельхейма, как вскоре выяснилось, ничего интересного не было. Ни станков, ни ассигнаций, ни Уродов, ни Бойцов. Только пьянство, игрища, непотребство и блуд – средней руки, широко раскинутой ноги. Никакой изюминки. То ли Вассерман набрехал, то ли де Гард замел следы – один Бог знает, спросить было не у кого. В общем, прошлись по номерам, навели кое-какого шороху, взяли на недолгую память бочку коньяка и покатили домой. Джованни Джиакомо Казанова, кавалер де Сингальта, двинулся следом – малой скоростью, на четырех костях, захлебываясь кровавыми соплями. Судя по всему, он был не в настроении и не в форме. Не удивительно. Тяжелый день, понедельник…
VII
Вторник начался сюрпризом, на первый взгляд вроде бы приятным – сразу же после завтрака Бурову сделали презент. Ну как презент – уличный мальчишка на глазах у стражников пропихнул посылочку между прутьев ограды, свистнул приглашающе, помахал рукой и стремительно утек. А на пакете том, сделанном изящно, обвязанном галантнейшей розовой ленточкой, значилось: «Кавалеру Бурову от неизвестной воздыхательницы». Как говорится, пустячок, а приятно. Да ведь только халявный сыр бывает, как известно, в мышеловке.
– М-да, князь, кто-то вас здорово не любит, – сразу же сказал Гарновский, вытащил кинжал, потыкал им в посылочку и принялся принимать экстренные меры: презент был с тщанием укрыт овчиной, обернут трижды воловьей шкурой и с бережением, неспешно перенесен под землю к Дронову.
– Да, чую хитрость механическую, погибель исподнюю и отраву злую, – сразу же изрек тот, даже горькую пить не стал, сплюнул тягуче и дал обстоятельнейший наказ:
– Перстов не совать, не облачаться ни во что, внутрь ничего не принимать.
Немедленно были вызваны Ерофеич и сержантишко один, ученик Кулибина, вдвоем с величайшим тщанием, с изрядным бережением распороли они ленточку, развернули бумагу, посылочку вскрыли. Подарок представлял собой бутылку вина, массивную, объемистую табакерку и мужское, соблазнительного колера исподнее. Вино было паршивым, табачница – серебряной, так себе, а вот подштанники хорошие, зело, – шелковые, с гульфиком, сплошь украшенные вышитыми сердечками. Бурова воздыхательница изрядно постаралась, не единую ночь, видать, прорукодельничала у свечи.
– Ясно дело, штуковина-то с изворотом, – молвил веско ученик Кулибина, только глянув на дареную табачницу, вытащил мудреные, хитрого устройства щипцы и с величайшей осторожностью принялся открывать крышку. И сразу же злобно клацнула потайная пружина, выбросив стремительное механическое жало – слава тебе, Господи, что впустую, в белый свет, как в копеечку. Табакерочка-то была того, не с музыкой – со смертельным секретом. И еще неизвестно, с каким табачком.
– И эта не проста, – снова молвил воспитанник Кулибина, косо глянув на емкость с бормотухой. Вытащил затейливый, тройной закрутки штопор и не торопясь по «точке»,
[446]
принялся вытягивать тугую пробку. Процесс спорился, вскоре распечатанная табачница, бутылка, лишенная девственности, и растянутые во всю длину подштанники уже лежали на столе. За них взялся опытной рукой со всем своим старанием Ерофеич. Дело мастера боится – уже к обеду был известен результат. Настораживающий, весьма. Все – и вино, и табак, и исподнее, и секретное жало в табакерке – было отравлено. Страшным, действующим даже через кожу ядом из безвременника, аконита, слизи жабы, ртути и реальгара
[447]
превращающего человека в разлагающийся, корчащийся от муки кусок плоти. Похоже, неизвестная воздыхательница хотела повздыхать у Бурова на могилке…
– Да уж, говно еще то, – сделал, как всегда, глубокомысленное резюме Чесменский, выразился по-черному в половину силы и мастерски задействовал свой аналитический потенциал. – Только, похоже, это не де Гард нагадил. Он хоть и засранец редкостный, но все же с головой. А тут все через жопу – топорно, по-деревенски, с явным перебором. Ни мысли, ни вкуса, один только яд. И у какого же недоумка, князь, вырос на вас такой зуб?
У какого, у какого… Буров ни секунды не сомневался, что и к подштанникам с ядом, и к табакерке с жалом, и к фауст-патрону с отравой приложил свою длань его светлость князь Платон. Гондон. По крайней примитивности покушения чувствуется. Тем более что мотивов для подобного действа у Платона Александровича более чем достаточно – вначале дали по рогам, а потом еще мозолят предерзко державные очи, такие охочие до мужского сословия. Посягая тем самым на самое святое, на его, князя Зубова, положение фаворита. И, как следствие, на статус всего клана.
[448]
Ну а уж тут, как говорят французы, tous les moyens sont bons.
[449]
Что же касается источника осведомленности Платона Александровича, то уж здесь-то совсем не сложно было догадаться, откуда дует ветер, – фрейлины ее величества не только слабы на передок, но еще и впрямь безмерно болтливы. В общем, он это, он, любимый наложник императрицы, занимающий аж тридцать шесть высших должностей, чьи имения сопоставимы по размерам с крупным европейским государством. Да, такому есть чего терять…
