– Зря вы так, – беспечно сказал, копаясь в бороде. – Я из вас, милочка, за три дня сетевую звезду сделал.
– Кого? – Я подавила желание плюнуть ему в лицо – «милочка», сукин сын.
– Принцессу Интернета. Вы себе и представить не можете своей всемирной славы…
Он, дурачась, тихо засмеялся высоким тенорком.
– Ну нет так нет! – нетерпеливо встрял Мирзоев. – Все! Решили! Но имейте в виду: запись пилотного репортажа через три часа. Вас отвезут в Зимний и к пяти доставят обратно. Вопросы?
Он вздернул руку, строго посмотрел на часы. Я пожала плечами. Бархотенко продолжал скалиться и звучно скрести свою бороду.
С Зиной мы спустились в столовую.
– Знаменитые буфеты Эрмитажа. Прошу! – Она пропустила меня в зал. – Душевная атмосфера и диетическое питание.
Отчего-то тут воняло сырой собачьей шерстью. Драный линолеум, тюремная краска на стенах, дохлые лампы под потолком. В подвальном помещении столовой, душном и одновременно промозглом, заставленном алюминиевыми столами и стульями, едоков было немного. В дальнем углу, за сдвоенным столом, обедала группа детей. Обритые под ноль, в одинаково серых одежках, они напоминали экскурсантов из сиротского дома. Класс пятый. С ними сидела блеклая тетка в тугом платке. Зина махнула ей ладошкой, та в ответ едва кивнула.
– Из приюта? – спросила я, выбирая поднос почище.
– Местные! – отчего-то зло фыркнула Зина. – Проходи к раздаче, вон очко.
Мы подошли к окну, я поставила свой поднос. Красные руки неопределенного пола (голова скрывалась за верхней рамой амбразуры окна) литровым половником шмякнули в мою миску какой-то бурой еды, похожей на речной песок. Кинули ломоть черного хлеба.
– Рагу «Петергоф», – Зина, гремя стулом, уселась напротив. – Кушайте, ваша светлость, кушайте.
– Само понятие «рагу» подразумевает… – начала я, но продолжать мне стало лень. – Зина, а зачем ты здесь?
– За рагу «Петергоф».
– Нет, серьезно.
Я воткнула алюминиевую ложку в свое месиво. Похоже, это была дробленая гречка. Греча.
– Какого черта ты делаешь с этими… – Я запнулась, пытаясь найти слово. – С этими…
– Выродками? – подсказала она. – Маньяками? Подонками?
Зина подалась вперед.
– А ты знаешь, – она сказала вкрадчиво, – я ведь могу тебя пристрелить в любую минуту. Прямо здесь могу. Вот сейчас. В этой столовке.
Я слушала, не перебивая.
– Меня Сильвио к тебе приставил. Так и сказал: если что… Я вообще у него на особом счету.
– А-а, особа, приближенная к императорскому телу…
– Да, приближенная! Да, фаворитка! – Она стиснула ложку в кулаке, выставила как нож. – Тебе, должно быть, любопытно, сплю ли я с ним? Да? Да?
– Перестань…
Я протянула руку через стол, она зло дернулась, оттолкнула мою руку.
– Ведь любопытно? Да? – крикнула она. Две тетки за соседним столом, похожие на вахтерш, обернулись.
– Нет! – отрезала я.
– Он засыпал, а я рыдала! Зажав рот… От унижения рыдала. От желания уничтожить его. Раздавить! Убить! Вот так… Вот так!
Она с силой ткнула себя ложкой в грудь. Алюминиевая ложка согнулась. Зина швырнула ее на стол.
– Не злость – мощнее! Не ненависть – глубже. Страсть! Сумасшедшая страсть. Мне казалось, я вся состою из этой бешеной страсти, – Зина вперилась в меня взглядом. – А ты когда-нибудь отдавалась мужику, которого тебе хотелось убить? Нет, не просто мерзавцу или подонку, нет! Воплощению всего, что ты ненавидишь? Всей гадости на свете?
Я подумала о своей бабушке. Зина взяла ложку, начала выпрямлять.
– Ты знаешь, а ведь Сильвио уверен, что это я выдала Ольгу Гриневу. И всех остальных. И Димку, и Незлобина. И Золотову с Кириллом.
– Кто это? – спросила я, на ходу поняв, что речь идет о казненных на площади.
– Конечно, конечно, – разглядывая ложку, сказала она. – Можно застрелиться… Или как Золотова – вены, если страшно пулей. Можно. И не страшно. Знаешь, сколько раз я… Сколько раз…
Вот это я знала. Отлично знала.
От детского стола к нам подошла девочка. Я узнала Катю. На меня она даже не взглянула.
– Зина, отчего ты не приходишь к нам?
– Катюша, – улыбнулась та. – Видишь, дела.
– Не езди с этой, – девочка, не глядя, кивнула в мою сторону, – там будет плохо.
– Как плохо?
– Очень плохо. Эту (кивок на меня) убьют там. И всех убьют там. Ты не езди, пожалуйста.
– Я не могу, Катюша. Мне нужно туда поехать. Нужно.
Девочка задумалась. Она скуксилась и очень по-детски пробормотала:
– Мы без тебя в Яблочный Рай не поедем.
Тогда я заметила, что у нее, у этой Катюши, светлые, почти сиреневые глаза и что она гладит Зину по плечу, точно та ей очень дорога.
– Катюша, – Зина притянула девочку к себе. – Вы поедете в Яблочный Рай. Со мной или без меня. Я – хлам. Мусор. Я не имею значения. И ты это знаешь.
– Что такое Яблочный Рай?
На мой вопрос никто не ответил. Девочка пристально вглядывалась в лицо Зины, смотрела жадно, точно пыталась там что-то прочитать.
– Тебя ранили. Почему ты не пришла к нам?
– Ерунда. Царапина. Само заживет.
– Не заживет. Дай сюда.
Зина вытянула больную руку, поморщилась.
– Видишь, – ехидно сказала девочка. – Само заживет.
Она положила маленькую белую кисть на предплечье, там, где была рана. Зина снова поморщилась.
– Заживет… – повторила Катюша.
– Как там Самсон? – спросила Зина.
– Не мешай! – оборвала ее девочка.
Пахнуло чем-то свежим, будто сквозняк донес откуда-то запах скошенного луга. Июньского солнечного утра и сочной травы. Катюша глубоко вздохнула, по-взрослому.
– Он кот, что ему. Мыша поймал вчера, голову отгрыз, а туловище мне принес. С хвостом. Длинным таким…
– Фу, гадость.
– Вот и я ему – гадость. А он гордый и мурлычет. Кот, одним словом.
Катюша ушла. Мы сидели с Зиной напротив друг друга и молчали. Потом Зина сняла с шеи платок, на котором висела простреленная рука.
– Что это было? – спросила я.
Зина пожала плечами. Скомкала платок, сунула в карман.
– Как? – спросила она. – Как ты это сделаешь? Ведь Мерзаев будет тебя записывать. Не прямой эфир – Мерзаев тоже не дурак.
– Думаю.
– Одной вакуумной бомбы хватит. Но как? Как координаты сообщить?
