– Что там? – спросила я по-русски.
Мэрилин не удивилась, прикусив губу, пожала плечом.
– Мексиканец…
Автобус плавно тронулся, увозя усатую великан-девицу. На той стороне улицы толпились люди. Уткнувшись нос в нос, на тротуаре стояли две полицейские машины с беззвучно крутящимися маяками. Подъехала «Скорая помощь».
– Мексиканец? – переспросила я.
Она снова пожала плечом.
– Тридцать пять долларов. – Помолчав, добавила: – Они все мексиканцы…
Я протянула ей пятьдесят. Она взяла мою купюру, вынула из передника мятые долларовые бумажки, начала отсчитывать сдачу. Пальцы мелко дрожали.
– Не надо, не надо, – попросила я и кивнула на ее мобильник. – Можно мне позвонить?
Она молча протянула телефон. Номер экстренной связи вытатуирован намертво в моей памяти, эти цифры я не забуду уже никогда. Даже если очень постараюсь. Потекли гудки, я подняла голову. Мэрилин стояла тут же.
– Красивые серьги у вас, – улыбнулась я. – На блесну похожи.
На том конце подняли трубку, грубо рявкнули:
– Ван-Хорн на связи! Кто звонит?
Часть четвертая. Воздух
26
Глаза привыкли к темноте, проступили стены, низкий потолок. Комната была тесной и вытянутой, как пенал. Под самым потолком сквозь вентиляционные решетки сочился дохлый свет. Окон не было, наверное, меня сунули в подвал. Где-то наверху бил колокол, еще доносился чей-то голос. Слов было не разобрать. Голос, хриплый и одновременно по-детски высокий, казалось, принадлежал карлику, такими в мультфильмах озвучивают всякую мелкую нечисть – троллей и гремлинов. Иногда он заливался сиплым каркающим смехом. Меня трясло от холода. В подвале, как и полагается, было промозгло и вовсю гуляли сквозняки.
Я подышала в ладони, спрятала их под мышками. Страшный карлик наверху зашелся сатанинским хохотом. С клекотом, будто захлебываясь. Потом послышались шаги, грохнул засов, и дверь открылась. Вошли двое. Короткий толстяк и второй, длинный, нагруженный каким-то хламом.
– А че в темноте сидишь? – Толстяк пошарил по стене и щелкнул выключателем. – Вот…
Под самым потолком зажглась желтая пыльная лампочка. Коротышка оказался Яшамом Эмвази, знаменитым Скорцезе, продюсером, оператором и режиссером шедевра исламской военной кинопропаганды «Тень орла».
Я встала. Яшам остановился передо мной, оглядел, будто оценивая.
– Видела ваш фильм, – сказала. – Впечатляет!
– Спасибо, – довольно хмыкнул он. – От профессионала приятно вдвойне.
Он повернулся к помощнику, что-то начал говорить на пушту. Тот, сложив киноаппаратуру в угол, возился со штативом для камеры. Карлик снова захохотал.
– Кто это? – спросила я.
– Василий Иваныч. Жуть. Как вурдалак ржет, да?
Яшам, коренастый и пузатый, с нечесаными вороными кудрями до плеч, в золотых амулетах на мохнатой груди, напоминал нечто среднее между греческим пиратом и опустившимся цыганским бароном.
– Думаю, на фоне стены. С боковым светом. – Он что-то приказал ассистенту, тот кивнул и быстро ушел. – Драматично, с глубокими тенями. Через фильтр.
Ассистент вернулся с софитом, размотал толстый провод, включил. Белый круг ослепительного света выхватил кусок кирпичной стены. Я зажмурилась.
– Как Нью-Йорк? – спросил Яшам. – Давно там не были?
Вопрос прозвучал сюрреалистично – представить, что существует какой-то Нью-Йорк, было почти невозможно.
– Я учился на Манхэттене. Рядом с Вашингтон-сквер. Какая там, Двадцать восьмая улица? От Бродвея, сразу за «Мэйси»… На оператора… – Яшам отодвинул софит чуть дальше. – Там, где этот здоровенный магазин книжный… как его?
– «Стренд».
– Ага, «Стренд». Точно… Встаньте сюда, пожалуйста.
Я подошла к стене, повернулась и сразу ослепла. Щурясь, прикрыла глаза ладошкой.
– Не смотрите на лампу. – Яшам поднес к моему лицу экспонометр. – В сторону смотрите. Вон, на Омара…
Он кивнул на ассистента. Тот привинчивал камеру к штативу.
– Меня после диплома в «Фокс-Ньюс» взяли, вторым помощником, у нас контора рядом с вашей была, в «Рокфеллер-Плаза»… На тридцать втором этаже.
– Яшам… – тихо сказала я.
– Тогда Джил Маккензи только начинала, помните была программа, как ее… «Реальность Маккензи», помните ее?
– Яшам… – попыталась перебить я громче.
– А какой рейтинг, мать твою! Какой рейтинг! Сразу после выборов, как из пушки… Очуметь можно, всего за месяц в прайм-тайм…
– Яшам! – заорала я. – Какого черта!.. Тамерлан ведь отлично знает, отлично, что никто за меня не будет платить выкуп. Ни мой канал, ни правительство! Никто!
Он запнулся, озадаченно поскреб бороду. Карлик за стеной захохотал, будто залаял. Я снова вспомнила о стальной рояльной струне, которой перепилили горло Вилли Буту неделю назад. Обычно они ждут неделю, от силы дней десять. Заложник сам называет сумму выкупа – вот так, прямо в камеру. На фоне кирпичной стены или зеленого флага. Сколько таких роликов я видела…
– Я Катерина Каширская, журналист и шеф информационного бюро американского телеканала Си-эн-эйч в Москве… – деревянным голосом произнесла я, глядя в мертвый глаз камеры. – Обращаюсь к правительству, президенту и руководству моей компании спасти мою жизнь и заплатить… десять миллионов долларов за мое освобождение. В противном случае… – Я запнулась и замолчала.
В противном случае – ах какой верный оборот! – в противном, даже отвратительном и омерзительном случае. Уж если речь идет о стальной струне, ни одно из прилагательных не покажется излишне драматичным.
Яшам щелкнул пальцами и остановил камеру. Рубиновый глазок погас.
– Отлично! Дам паузу, зум на лицо, крупный план и выход в черное. Отлично-отлично! Прекрасная фактура. Спасибо!
Они ушли. Собрали аппаратуру, смотали провода и ушли. Я долго смотрела на дверь, потом добрела до выключателя и погасила свет. Да, так лучше, хоть и ненамного. Мелко трясся подбородок, я прижала ладони к лицу, теперь дрожь колотила все тело. Прислонилась спиной к стене, бессильно сползла по шершавым кирпичам. Скрючившись, обняла колени, до боли вжалась в них подбородком. Зажмурилась – ничего не изменилось, черная пустота осталась черной.
Я осторожно положила ладонь на горло – господи, какая нежная кожа, какая хрупкая гортань! Испуганный пульс бился теплым птенцом, беззащитным и обреченным. Отрезанная голова будет жить еще несколько секунд; Мария-Антуанетта, говорят, уже после того, как нож гильотины отделил тело (белое платье, черные ленты, лиловые туфли) от обритой наголо головы, успела выкрикнуть из корзины палача: «Я вижу свет!» Это обнадеживает. Но струна, тугая рояльная струна, сияющая хищной сталью, – какая все-таки это утонченная мерзость! Вдруг я поняла: ни смерть и ни мрак, ни неизвестность и даже ни абсолютная невозможность осознания и принятия этого мира без меня, – нет, меня больше всего пугала боль. Простая физическая боль. То самое мгновение смертельной боли, которое отделяет жизнь от смерти.
