– Ты вернешься в назначенный час. Сейчас – спи.
Когда я очнулась, было уже темно. Старуха и дети исчезли. Над черным стеклом океана висел острый серебряный серп юного месяца. Пахло мокрыми водорослями, улитками, ночным морем. Я медленно поднялась, стараясь не расплескать тихий восторг, переполнявший меня. Что это было – сон, мираж, колдовское наваждение? Галлюцинация? И куда я должна вернуться в назначенный час?
Откуда-то долетела разудалая музыка. Я обернулась: справа на набережной, примерно в километре от меня, горели яркие фонари. В радужном сиянии колыхались гибкие тени, мигали разноцветные огни. Оттуда доносились хохот и вопли – там шла гульба, там явно кипело веселье.
Мне хотелось побыть одной, но я умирала от жажды. В темноте нашарив свой пакет, я поплелась по пляжу в сторону света. Песок забивался в кроссовки, я сняла их, стянула носки. Засунула все в пакет, дальше пошла босиком. На полпути у меня возникло чувство, что я все-таки действительно здорово повредилась рассудком – лихая музыка приобрела вполне узнаваемые черты какого-то блатного напева, а из пестрого сияния выплыли неоновые буквы, написанные родной русской прописью. Буквы сложились в непритязательное название: ресторан «Волна».
На широкой дощатой набережной шумела и толкалась веселая толпа. Динамики гремели. Тут же, на свежем воздухе, расположились и музыканты, потный басист с украинскими усами, похожий на гайдамака, весело орал в микрофон женским голосом: «Зачем я вас, ботиночки, узнала? Зачем я полюбила вас?!» Меднолицый и бритый, как зэк, ударник молотил в барабаны так, точно от этого зависело спасение его души. Стыдливая девица с неудачными коленками пыталась что-то подыграть на скрипке, но слышно ее не было совсем.
Публика не танцевала, нет, это был не танец – пляска. Народ плясал. Плясал вовсю. Плясал от души, будто в последний раз. Румяные, растрепанные дамы бойко гвоздили каблуками, энергичные кавалеры вбивали чечетку в старые доски набережной, черномазый усач с мохнатой грудью подпрыгивал, кричал «Асса!» и вставал на носки лаковых штиблет. За столами, тесно забитыми едой и бутылками, галдели нарядные посетители, жизнерадостные барышни сверкали бриллиантами, мужчины – золотом цепей и перстней. Мрачные, в черных платьях и белых передниках, официантки с брезгливым достоинством фланировали между столов и танцоров. Пахло потом, духами и жареной курицей.
– Вы босиком, – сквозь зубы ответила мне официантка, сказала так, точно я только что утопила ее котят.
– Обувь есть. И носки. Все тут – в пакете, – возразила я. – Очень пить хочу.
– Вы что, сумасшедшая?
– Почему? Нет. Меня выписали из больницы. Сегодня.
Она пристально посмотрела на мои грязные ноги, потом в лицо.
– Пошли.
Она усадила меня за тесный стол, втиснутый в угол. Тут же стояла искусственная пальма с пластмассовыми листьями и подозрительными кокосами. Пальма стояла вплотную к столу, и можно было подумать, что я ужинаю с деревом. Впрочем, из моих фальшивых джунглей открывался неплохой вид на террасу и оркестр. Музыканты перешли к лирике: робкая девица, опустив скрипку, пела трогательным голосом про есаула, который разгадал ее сон.
– Эх, пропаде-ет, он говорит, тва-а-я буйна голова, – подхватывал усатый гайдамак, жмурясь как сытый кот.
Он отложил гитару и теперь подыгрывал девице на баяне. Барабанщик бездельничал, пил пиво из горлышка и свирепо зыркал на танцующих.
Официантка принесла здоровенный кувшин с жидкостью ядовито-розового цвета.
– Что это? – Я тронула запотевшее стекло кувшина пальцем.
– Клюквенный напиток «Клюковка».
«Клюковки» было много, литра три. По цвету она напоминала моющее средство.
– Морс? – уточнила я.
– Напиток клюквенный, – упрямо повторила официантка и шлепнула на стол меню в толстой папке.
Я залпом выпила один за другим два стакана «Клюковки», налила третий. Острый месяц поднялся выше, тропинка серебристой мелочью отразилась в воде. Музыканты заиграли «Мурку».
Сама идея, что всего в десяти милях находится Манхэттен, показалась нелепой. Нет, и двадцатый век не закончился. Судя по прическам, кримпленовым нарядам и костюмам «адидас», московская Олимпиада прошла всего года два назад. Я очутилась в приморском провинциальном кабаке, и кабак этот наверняка где-то в Бердянске, Анапе или Коктебеле. Громоздкий мужчина за соседним столом, там гуляла большая компания, жуя толстыми губами, поднял рюмку и подмигнул мне. Рюмка тонула в загорелом кулаке, на бритом черепе маслянисто горел зайчик. Резко закинув голову, мужчина выпил.
– Что кушать будете? – Сбоку выплыла моя официантка.
– Где я?
– Гражданка! Прекратите валять дурака! Чертоломишь на них как лошадь, а они еще выкобениваются. «Где я? Где я?» – передразнила она плаксивым голосом. – Иди домой и перед мужем своим залупенивайся, поняла?
– Застрелился мой муж.
Официантка оторопела.
– Че, правда? – спросила, наклонившись ко мне. – Фига себе…
– Вот именно. – Я залпом выпила третий стакан «Клюковки».
Соседний мужчина поднялся, прихватив за горлышко толстым пальцем графин водки, решительно отодвинул мою пальму и уперся гульфиком в край стола.
– А отчего дама…
Он не успел закончить, официантка перебила его:
– Эдик! – гавкнула она. – Иди в жопу!
– Викусик… – загнусавил гость. – Ну, в натуре, Вика…
– В жопу!
Эдик поник, стушевался и послушно ретировался.
– Во, блин, короед! – зло сплюнула Вика. – Елда точеная!
Повернулась ко мне со вздохом:
– Тебе что пожрать-то принести, принцесса? Селедки хочешь? С луком?
Я помотала головой – селедки я не хотела.
– Есть по-киевски, цыпленок-табака. Люля…
– Люля? Это что?
– Ты даешь… Нерусская, что ли? Кебаб! Люля-кебаб!
Музыканты заиграли шлягер из моей позапрошлой жизни, басист снова запел бабьим голосом. Ударник проснулся и принялся страстно долбить в барабаны.
– Вика, знаете что, – я улыбнулась ей, – а принесите мне водки.
– Во! Вот это правильно! – обрадовалась официантка. – Сто грамм и масляток соленых, а? Тебя звать-то как?
– Катя.
– Блеск! – Она хлопнула меня по плечу. – Не журись, Катюха, будем жить!
Я радостно закивала. Музыканты хором подхватили припев: «Арлекино, арлекино, нужно быть смешным для всех…», а прорвавшийся в кольцо танцоров плотный Эдик свирепо крутил двух дам, загорелую до черноты шатенку и вертлявую блондинку с красным порочным ртом. Блондинка хохотала и мотала в экстазе головой, как норовистая кобылица.
– Слышь, Кать, а это что? – Официантка наклонилась, ткнула пальцем мне в руку. – Адрес?
