Дальнейшее произошло, как в ускоренном кино. Курт с проворством бывалого матроса вскарабкался на верхушку решетки, сел. Одну за другой перекинул ноги. Повиснув на руках, оттолкнулся и приземлился на той стороне.
Громко хрустнул гравий под подошвами – гораздо громче, чем хотелось. Я чуть не вскрикнула, Курт тоже не ожидал такого шума – в его глазах мелькнул ужас. Застыл, после медленно повернулся в сторону черного входа в пещеру. Все было тихо. Он приложил пятерню к земле, точно оставляя печать. В два приема он снова был наверху. Еще в два – рядом со мной.
Мы давились от смеха, мы обнимались, мы катались по газону как дети или сумасшедшие.
– Теперь – ты! – Курт сжал мои запястья.
– Не-е-ет, – я еще смеялась, – нет…
– Да, – уверенно сказал он. – Да!
– Я не хочу…
– Хочешь! Ты сама знаешь, как ты этого хочешь!
– Это потому, что ты?..
– Нет! Не потому, что я. Потому что ты сама хочешь!
Он говорил серьезно. Совершенно серьезно.
– Мужество есть лишь у тех, кто ощутил сердцем страх; кто смотрит в пропасть, но смотрит с гордостью в глазах, – медленно проговорил Курт, потом добавил: – Мужество – это счастье. Счастье – это жизнь. Ты не можешь отказаться от жизни.
– Именно это и произойдет, если меня сожрет тигр!
– Я прыгну к тебе…
– Он сожрет нас обоих, – я нервно засмеялась. – От этого я не стану менее мертвой…
Он даже не улыбнулся.
– Ты же видела – пара пустяков. Пять секунд. Но эти пять секунд станут лучшими в твоей жизни. Ты их запомнишь навсегда.
Тут он, похоже, оказался прав.
Мои пальцы вцепились в теплую сталь решетки. Мускулы действовали инстинктивно, мозг был занят чем-то другим. С прыткой грацией я вскарабкалась наверх, через миг мои подошвы коснулись гравия внутри клетки. Я выпрямилась. Надо мной висели лианы, тропические папоротники раскрывали свои экзотические веера. В глубине темнела пещера. Я видела все это и с той стороны, но сейчас, по эту сторону решетки, мне показалось, что я соскользнула в какой-то параллельный мир.
Что я ощутила? Впервые в жизни я так остро ощутила реальность собственного существования. Реальность именно в эту секунду бытия. Реальность и мимолетность. И еще одиночество – абсолютное и окончательное одиночество, какое бывает под звездным небом в открытом поле. Печали не было. Было осознание некой катастрофической, фатальной истины. Холодное принятие своей судьбы, своей доли. Моя жизнь лишь миг, лишь вздох. Один удар сердца, стиснутый с двух сторон бесконечностью небытия.
Потом я услышала звук. Шорох листьев, хруст гравия. Я оглянулась – из пещеры выходил тигр. До него было метров двадцать. Полосатые тени и собственные полоски превращали зверя в оптическую иллюзию – он то исчезал, то становился плоским, как фанерная мишень, то появлялся в убедительно трехмерной версии. Тигр поднял голову, тихо заурчал и направился прямо ко мне. Хищный зверь, плотоядный людоед – клыки и когти. Клянусь – меня обдало его жарким дыханием, его диким звериным запахом.
Я прыгнула на решетку. Руки тряслись, пальцы срывались и никак не попадали в ячейки сетки. Нога соскользнула, Курт уже был наверху и тянул ко мне руку. Я вцепилась в его ладонь, он ухватил меня за запястье. Сзади хрустел гравий, я слышала вкрадчивые кошачьи прыжки, спиной чувствовала стремительное приближение хищника. Курт выдернул меня, мы перевалились через ограду и рухнули на спасительный асфальт.
Я поднялась на колени и завыла, потом засмеялась, точно залаяла. Курт стоял рядом на четвереньках и тоже хохотал. Мы трясли друг друга, хлопали по плечам. Потом мой смех перешел в слезы, я зарыдала. Курт прижал мою голову к своей груди с такой силой, я боялась, она треснет как спелый арбуз. Гинденбург сжимал мой бедный череп и тоже рыдал навзрыд.
19
Любая здравомыслящая баба после истории с бенгальским тигром поставила бы жирный крест на отношениях с Куртом Гинденбургом. Здравомыслящая – да, безусловно. Я же вышла за него замуж меньше чем через месяц. Безрассудно? – разумеется. Глупо? – вряд ли. Подумай сам: мне не исполнилось и двадцати, я вдребезги влюбилась, а главное – я была совершенно свободна, иными словами, терять мне было нечего.
Помню часы и дни, наполненные абсолютным счастьем – первый круг нашего совместного рая, когда жизнь превратилась в фантасмагорию, втиснутую между двух ударов восторженного сердца и парой скомканных простыней, белеющих в пепельно-розовом рассвете.
Восторг, детский, доходящий до кретинизма, от сказочного слияния душ, умов и тел: я стала частью его, он – частью меня; мы чувствовали, думали, говорили не просто одинаково, а мы сплавились в единый организм – знаю-знаю, патока и банально, но за скучными штампами моя память распахивает ажурные ворота и ведет в цветущий сад, к прекрасным родникам с радужной форелью (их темные спины в узоре мелких крапинок), там кружево тени дрожит на золотистом песке тропинки и часы на готической башне показывают без четверти вечность, там сумерки и серебристый свет на каких-то античных ступенях, ведущих под сень чего-то итальянского, кажется тенистых аркад в диком винограде с янтарными гроздьями… Видишь, не так уж и плохо, теперь и ты можешь мимоходом прогуляться там. Только не шуми, пожалуйста.
Я сама брела теми тропинками, когда через три с небольшим года Курта Гинденбурга в безнадежно фанерном гробу сжигали в муниципальном крематории города Трентон штата Нью-Джерси. Я любовалась форелью в хрустальном ручье, когда оставляла черный, как грех, бандитский лимузин на пятом ярусе подземного гаража между Амстердам-авеню и Восемьдесят восьмой улицей. Мне чудились те сумерки неиссякаемого серебра, когда я шагала с юга на север по остывающему Манхэттену, гранитному острову, похожему на силуэт спящего зайца.
В утренних новостях местного канала «Нью-Йорк – Один» после репортажа о вопиющих нарушениях норм гигиены в госпитале Бруклина показали наш дом. Вернее, то, что от него осталось, – каминная труба, обугленная яблоня и обломки, разлетевшиеся на четверть мили. Я узнала полосатое кресло из спальни, оно сохранилось как новое. По периметру желтела полицейская лента, за ней толпились скучающие зеваки – зрелище было так себе – с таким же удовольствием можно смотреть на догорающую помойку. Трупы или что там от них осталось, похоже, уже увезли.
По выжженной земле стелился дым, в сизом мареве, точно в тумане, бродили пожарные и полиция. Репортерша, наглая и глупая, как сорока, тыкала микрофоном в их постные рожи. Рожи что-то неопределенно мычали. Показали мою фотографию двухлетней давности, под ней подпись – Кэт Гинденбург. Ни имя, ни лицо ко мне отношения уже не имели.
Я подозвала официантку. Та, толстуха-студентка с неопрятным пирсингом в ноздре, пялилась в немой экран, держа наготове литровый кофейник. Сняв очки и глядя ей в глаза, я попросила принести счет. Она предложила еще кофе, любезно налила из мельхиорового кофейника, смахнула крошки салфеткой и вернулась с чеком.
