Раз, два, три. Три выстрела заняли секунды полторы. Этот ничтожный миг растянулся в бесконечное кино: первый пуэрториканец, словно от мощного удара, мотнул головой, из черной дырки в основании шеи брызнул алый фонтан. Второй, раскинув руки, рухнул назад, гулко грохнувшись затылком о край раковины. Рыбий глаз – на лице не испуг – удивление – застыл с острым розовым языком и выставленным мизинцем, на кончике которого белела мука. Пуля попала в грудь. Он дернулся и, точно пьяный, грузно повалился на пол. К подошве его сапога прилипла грязная лепешка жевательной резинки. Отзвук выстрелов звенел в ушах, по кухне плыл горький запах жженого пороха. Как тогда, на даче.
«Вот видишь, невелика премудрость», – сказал знакомый голос в голове, спокойный и рассудительный. Я издала какой-то жалобный птичий звук, оказывается, все это время я не дышала. Тут же затряслись руки, просто заходили ходуном. Я бросила револьвер на кухонный стол, от звука вздрогнула. «Ну нет, душа моя, так дело не пойдет! Ну-ка, возьми себя в руки, кончай этот переполох».
– Да-да, деда, я сейчас… – я сжала кулак, впилась зубами в костяшку. – Сейчас…
От кулака кисло пахло горячим железом и ружейным маслом. Зажмурившись, я глубоко вдохнула. Да-да, сейчас… «Самое сложное сделано, остальное вопрос техники и дисциплины. Ясно?»
– Ясно… – Я кивнула.
По неубедительным мраморным узорам серого линолеума растекалась малиновая лужа. К луже, потирая ладони, подбиралась любопытная муха. Стараясь не смотреть в лица, я обшарила карманы убитых, нашла ключи от машины, вытащила деньги. Денег оказалось очень много – получилась толстая пачка по большей части стодолларовых купюр. Поднялась на второй этаж, на дне ящика колченогого трюмо отыскала свой паспорт. Это был единственный документ с моей девичьей фамилией. В остальных – водительские права, страховка, кредитки – я помпезно именовалась Екатериной Гинденбург.
Руки уже почти не тряслись. Вытащив из шкафа защитного цвета куртку, я сунула деньги и паспорт в карман, застегнула пуговицу. Сняла тапки, переобулась в кроссовки. Тапки аккуратно поставила под кровать. На тумбочке в стеклянной банке стояла свеча, которую я зажигала в особо романтических ситуациях; хроническое безденежье и лавина долгов трех последних месяцев свели наши любовные упражнения практически к нулю. Свеча загорелась, пахнуло приторными бисквитами. Я почти насильно запихнула обратно все свои ассоциации, связанные с этим ванильным духом. Свечу я поставила на шкаф, почти сразу на потолке расплылось черное пятно сажи.
Оставив дверь в спальню открытой, спустилась вниз. Распахнула духовку, повернула один за другим все пять вентилей до упора. Газ тихо зашипел.
Замок был вырван с мясом. Сложив газету, я плотно притворила дверь. Прямо перед крыльцом, заехав передними колесами на газон и раздавив куст моей японской гардении, сиял черным лаком массивный лимузин. Мрачно торжественный, он больше всего походил на катафалк. Впрочем, особого выбора у меня не было. Времени тоже.
С Куртом Гинденбургом я познакомилась в Санта-Монике, на пляже. Стоял январь, никто не купался, не было видно даже серфингистов – вчера на закате в ста метрах от полосы прибоя тут приметили острый серый плавник, курсировавший вдоль берега. Большие белые акулы на людей нападали, как правило, по ошибке, принимая их за тюленей или морских котиков. Обычно жертвами становились серфингисты: для подслеповатой голодной акулы человек, затянутый в черный гидрокостюм, вполне мог сойти за аппетитного котика.
Растянувшись на теплом песке, я глазела в пустое, по-летнему лазоревое небо. С равными промежутками прямо надо мной с ревом проносились пассажирские «Боинги». Они шли на взлет. Аэропорт Санта-Моники был совсем рядом, прятался за горбатым холмом с игрушечным трактором, ползущим по клеверному полю. Тужась и растопырив мощные крылья, «Боинг» показывал мне свой чумазый живот, округлый и по-рыбьи беззащитный. Темный крест огромной тени скользил, кривляясь, по песчаным дюнам, перескочив через белую полоску пены, вырывался на свободу и плавно уплывал в бирюзовую даль океана. В небе турбины оставляли шлейф расплавленного воздуха, он походил на стеклянную тропинку; самолет набирал высоту и тихо растворялся в романтическом мареве где-то над горизонтом.
Наступало пятиминутное затишье. После адского грохота тишина казалась особенно хрупкой и значительной. Вкрадчиво шептал прибой. Бриз, шурша, мел белый песок, шелестел цветной фольгой и пляжным мусором. Мокро пахло водорослями, у кого-то на суше подгорели сосиски. Солнце нежно гладило лицо теплым ветром, глаза закрывались сами. В дрему синими кругами втекал свет, зыбким пунктиром вплывал белый звук. Даже чайки, снующие в полосе прибоя, вели себя пристойно и не очень галдели. За два года мне так и не удалось привыкнуть к калифорнийской зиме. Солнечные очки, майки и шорты в декабре, новогодние елки среди пальм и цветущих азалий подсознательно диссонировали с моей русской идеей об устройстве вселенной.
Проводив взглядом очередной самолет, я приметила в океанской дали золотистое пятнышко. Должно быть, воздушный шарик улизнул с какой-то веселой яхты и теперь качается, бедняга, на волнах, решая, куда же ему направить свой беспечный бег – к берегам Нового или Старого Света. Ведь я лежала на самом краю Американского континента, и передо мной на двадцать тысяч километров простиралась водная пустыня самого большого, да что там, – самого огромного и самого глубокого из океанов – Тихого. Одна Марианская впадина чего стоит. Давай сюда, шарик! Плыви ко мне! Плыви скорее, пока тебя не закрутило северо-пассатное течение и не уволокло к студеным скалам Аляски или не проглотила какая-нибудь игривая акула, пока не проткнул острый клюв дурака-альбатроса и не закрутил чертов тайфун у берегов острова Фиджи.
Шарик, точно повинуясь моей воле, стал медленно приближаться. Я тихо засмеялась и быстро закатала джинсы, шлепая босыми пятками, вошла в полосу прибоя. Бутылочного цвета волна, набегая, шипела, грустно вздыхала и торопливо убегала назад. На загорелых щиколотках оставались белые кружева пены, песок щекотно уползал из-под пяток. Шарик приблизился и оказался обычным пловцом.
Сложив ладони, я зачерпнула воды, плеснула на лицо. Вытерлась локтем и поплелась обратно к своим кроссовкам. Пловец выбрался – белобрысый, с выгоревшими бровями, он показался мне почти альбиносом. Это и был Курт Гинденбург.
Ленивым атлетическим шагом, выпятив широкую безволосую грудь, он подошел и остановился у моих ног. Его нос, похожий на клювик какой-то хищной птицы, обгорел и блестел, точно был покрыт алым лаком. Гладкое и румяное тело вызывало противоречивые ассоциации и одновременно напоминало голышей из рекламы детского мыла и мускулистых архангелов с фрески Микеланджело. Он улыбался и молчал, моргая длинными и совершенно белыми ресницами. Можно было смело спорить на большие деньги, что передо мной стоял самый белокожий человек в радиусе ста миль.
– Здравствуйте. – Альбинос со сдержанным военным шармом боднул головой и выпятил ладный подбородок. – Меня зовут Гинденбург.
– В честь дирижабля?
В памяти тут же всплыла черно-белая фотография – шар огня, туша цеппелина, похожая на гибнущего кита, – фото было из Большой советской энциклопедии. Вместе с дедом мы просмотрели все пятьдесят два толстенных тома. До самой смерти дед оставался убежденным сторонником самообразования. Среди залежей мусора моей памяти и сейчас можно обнаружить целые фрагменты никому не нужных сведений из этих синих коленкоровых фолиантов.
