Ленин морщился, щурил калмыцкие глазки, нервно скреб подбородок.
– Чушь… – зло отмахивался. – В Питере в любом случае оставаться невозможно. Шутки прочь! Нас там передушат. Как кутят. Или котят… Архиважно перехватить инициативу, а в Питере против нас начала работать нами же созданная машина. Рабочие, солдаты, матросы… Партийная либеральная сволочь… интеллигенция, мать ее… Пролетариат оказался не готов к испытаниям голодом и лишениями. Нам нужна передышка, чтобы собраться с силами для удара. Москва, провинциальная и патриархальная, самое подходящее место. Передышка нам нужна… Степенное купечество и мещанство… Знаете, Григорий Ароныч, там мужички снимают шапку перед Спасскими воротами! Во как власть почитают!
Зиновьев облизнул пухлые бабьи губы. Сын еврейского маслопромышленника, он был честолюбив и хитер. С начальством, особенно с Лениным, лебезил, заискивал до незатейливого подхалимажа, подчиненных тиранил, часто хамил. Свою внешность считал неотразимой; с копной неукротимо цыганских волос, томными вишневыми глазами, он изображал из себя то ли поэта-бунтаря, то ли художника-карбонария. Был легкомысленно женолюбив, груб и назойлив в своих интимных притязаниях. Ленин по неясной причине Зиновьеву покровительствовал, но после его смерти, когда Сталин стал пробиваться к власти, карьера Зиновьева резко пошла под откос.
– Что крестятся – это хорошо. Ветхозаветно, – ласково улыбался Зиновьев. – Но ведь деревня, Владимир Ильич, захолустье. Бабы с коромыслами в Китай-городе, петухи по утрам кричат. Да и к тому же…
Он замялся, умолк.
– Что – к тому же? – Ленин насупился. – Что еще?
– Немец прет по всему фронту, уже заняли Двинск и Нарву. Слишком уж наш переезд напоминает драпанье во все лопатки.
– Драпанье? Да! Да! Драпаем! Троцкий, сукин сын, корчит из себя Бонапарта, а сам провалил переговоры в Бресте, Питер на пороге голодного бунта. – Ленин вскочил, громко стукнулся головой о верхнюю полку. – Ч-черт…
– Влади… – Зиновьев встревоженно приподнялся.
– К чертям собачьим! – потирая лысину, огрызнулся Ленин. – Нам главное спасти шкуру, собственную шкуру, понимаете?! Гори все адским пламенем! Пусть Германия оттяпает весь север, сожрет Питер – плевать! Плевать… Если погибнем мы – погибнет революция! Патриотизм – бред собачий, рассчитанный на идиотов. Границы – ахинея! Какие, к черту, границы, если мы замахнулись на мировую революцию? Пролетариат интернационален по своей природе, мы сотрем границы, Земной шар будет единым государством! Без классовой розни, без религий, без наций и рас… Понимаете?
Ленин торжественно растопырил короткие руки, точно хотел обнять кого-то большого.
– Республика Земного шара! Всемирная диктатура свободного пролетариата…
– Под руководством партии большевиков во главе с…
– Да-да! – нетерпеливо перебил Ленин. – Именно поэтому наша задача на данный момент – спасти шкуру!
Станция Малая Вишера, два часа ночи. Атаман Зинка Мухина стояла на плоской крыше железнодорожной будки. Уперев крупные кулаки в крутые бедра, затянутые в малиновые галифе, она властно и спокойно наблюдала за быстро приближающимся литерным поездом. Глубоко вдохнув, она улыбнулась. Да, все вокруг принадлежит ей – и студеная ночь, и чернильное мартовское небо, и станция, и приближающийся поезд. В особенности поезд.
Паровоз очумело гудел. Машинист пытался остановить состав, зажатые тормозными колодками стальные колеса плевались белыми искрами, скрежетали о рельсы. Первый путь, прямо по ходу следования литерного, перегораживал товарный вагон. Вагон горел, пылал рыжим огнем. Пламя рвалось вверх, гудело, языки хищно лизали звезды, страшные тени таинственных великанов бродили по обрывкам тумана, оранжевые пятна плясали по голым деревьям, стенам вокзала, телеграфным столбам. На семафоре, вытянув босые ноги, висел труп начальника станции. На Малой Вишере второй день хозяйничали анархисты.
Зинка подошла к краю крыши, уперла кавалерийский сапог в лафет «максима». Серебристо звякнула шпора. Из-за начищенного голенища сапога торчал черкесский кинжал, рукоять чеканная, вся в фальшивых рубинах. Рыжие зайчики вспыхнули на пряжках кожаной портупеи, на медных пуговицах английского френча. Паровоз включил все огни. Прожектор выхватил из тьмы лицо атаманши, хищное, красивое и грубое, почти мужское. Болтали, что она гермафродит, но говорили об этом тихо и с опаской: для горячей Зинки человека убить – что муху прихлопнуть.
– Огонь без команды не открывать! – крикнула она. – Кто ослушается – своими руками придушу подлеца.
По обе стороны полотна, вокруг горящего вагона, толпились анархисты – Черная гвардия Зинки Мухиной. Ее дружина. Дикого вида мужики, бородатые, обгорелые и чумазые, хмурые дезертиры, чубатые казаки в бараньих шапках, нахальная матросня – балтийцы-братишки, перепоясанная пулеметными лентами и увешанная ручными гранатами. Из-под ободранного офицерского мундира торчала украинская сорочка, из-под солдатской шинели – алая цыганская рубаха. Кто-то щеголял золотыми аксельбантами, другой сверкал эполетами лейб-гвардейского кителя. На огромном, как простыня, знамени черного шелка серебряной ниткой был вышит оскаленный череп со скрещенными костями и девиз «Анархия – мать порядка».
Литерный поезд, завывая тормозами, наконец встал. Громыхнули железом сцепы и буфера вагонов, паровоз с львиным рыком изрыгнул облако густого, как вата, пара. Из вагонов посыпались солдаты, серыми тенями метнулись по сторонам. Разбежались и залегли, поблескивая в темноте штыками.
Из головного вагона высунулась рука с белой салфеткой, помахала. Чуть выждав, на перрон осторожно спустился некто в длиннополом пальто и шляпе. Помахивая белой салфеткой, он пошел в сторону горящего вагона. Шел, путаясь в пальто, чуть боком, прихрамывая. С острой бородкой, в слепеньких очках, с портфелем под мышкой, он походил на сельского учителя.
Зинка уже стояла на перроне. Воняло дымом, копотью, талым снегом. Пахло отмерзающей землей, хлевом, сырой свежестью камышовых крыш – пахло весной. Осточертевшая зима заканчивалась. Зинка лениво сплюнула. Постукивая стеком по голенищу сапога, пошла навстречу парламентеру. По ходу нагнулась, сорвала сухую соломинку, сунула себе в рот. В ее голове крутилась фраза «клинка губительная сталь», Зинка тайно писала стихи, романтичные и скверные. Впрочем, она никому их не показывала. «Клинка губительная сталь» настырно крутилась в голове и никак не могла найти себе достойной рифмы.
С шестнадцати лет Зинаида Мухина принимала участие в террористических акциях, операциях по экспроприации, а на деле – банальной уголовщине: грабежах банков, ювелирных магазинов, фабричных касс, почтовых вагонов. Но не налетчицей Мухина была, а пламенной революционеркой и убежденной анархисткой. То, что со стороны казалось обычным грабежом, на деле являлось классовой борьбой.
Ее привлекали идеи Кропоткина и Григорьева, идеи построения свободного общества: уничтожение государства как института стало ее целью, а немотивированный террор – средством. В девятнадцать лет за убийство директора херсонского завода и взрыв вагона первого класса пассажирского поезда Ялта – Москва Зинаиду Мухину приговорили к смертной казни, которая впоследствии была заменена пожизненным заключением. Часть срока она отсидела в Петропавловской крепости, после была отправлена на каторгу в Сибирь. По дороге ей удалось сбежать. Через полгода Мухина объявилась в Японии, после в Сан-Франциско. Из Америки вернулась в Европу, в Париже окончила офицерскую школу. В Первую мировую воевала на македонском фронте. После революции поддержала большевиков как наиболее разрушительную силу, но быстро в них разочаровалась, приметив старорежимный бюрократизм, чванливость и лицемерие. А главное – неудержимое желание властвовать любой ценой. К тому же она недолюбливала евреев.
