– Точно бьет… – Платон крикнул вестовому. – К Злобину давай! Пусть выводит резервный.
Вокруг пели пули, песок разлетался невинными фонтанчиками. Пулемет белых пристрелялся, сволочь, бил по самой кромке бруствера короткими прицельными очередями. Хорошо бы Шлыков его до атаки накрыл. На зубах хрустело, Платон яростно сплюнул сухую слюну, вытер рукой пыльные губы. Страшно хотелось пить.
Железнодорожная станция еще дымилась, из-за нее на лысый холм посыпались всадники. Не мешкая пошли вниз лавой. Конница генерала Эрдели. Платон, придерживая ножны шашки, спрыгнул с насыпи. Над головой просвистела и трескуче грохнула шрапнель, осколки завизжали, сухим горохом зацокали по песку. Кобыла, вороная и рослая, зло захрапела, кося испуганным глазом, прижала уши. Ординарец Сашка вдруг выпустил повод, согнулся, сжав колено руками. Сквозь пальцы брызнули красные струи.
– Поймал железку? – Платон крепко ухватил повод. Кобыла, приседая и пританцовывая, подалась назад. – Живой?
Ординарец, белый как тесто, помотал головой, что-то промычал. Платон, сунув ногу в стремя, ловко вскочил в седло. Дал шпоры, прижавшись к шее лошади, пустил галопом. Навстречу из балки на рысях вылетали кавалеристы резервного. Впереди в кожанке и мохнатой папахе на своем рыжем, поджаром жеребце скакал белозубый Злобин. Вот черт веревочный – все ему потеха! Платон вскинул руку, картинно осадив, поднял лошадь на дыбы.
– Эскадрон! – Лошадь, вздергивая злую морду, плясала, нетерпеливо переступая копытами. Платон подался вперед, рванул шашку из ножен. – Шашки – наголо!
Весело взвизгнуло железо. Сквозь желтую пыль эскадрон ощетинился слепящей сталью. Сотня клинков взмыла вверх.
– К атаке! Рысью! – Платон встал в стременах, с силой вдохнул и рявкнул: – Ма-а-арш!
Эскадрон сорвался в рысь. Степь затряслась, задрожала. Рыжим мячиком подскочило солнце. От конского топота, от нечеловеческого, звериного рева всадников загудела земля, всколыхнулось белесое небо. «Йа-а-а-а-а!» – ревела сотня глоток. «Йа-а-ха-а!» – несся над степью первобытный клич косоглазых кочевников, древний и страшный, как вой безумного Каина.
Точно обрушившаяся лавина, эскадрон рассыпался-покатился по склону сопки, вылетел на плоскую, как доска, выжженную равнину. «Йа-а-ха-а!» – никакая сила ада теперь нас не остановит! Стелящейся рысью неслись кони, из-под копыт летели комья сухой земли, поднималась-клубилась рыжая пыль – казалось, что вспыхнула и горит сама степь. Эскадрон шел лавой. Уже никто не обращал внимания на свист пуль, на треск шрапнели, каждый кавалерист стал частицей неукротимой бури. Частицей беспощадного урагана, единственным смыслом и целью которого была смерть. Нести смерть или принять ее.
Страшна кавалерийская лава. Эскадрон Каширского врезался в строй, подмял цепь. Конница Эрдели опоздала на миг, но и этого мгновенья хватило, чтобы изрубить офицеров в фарш. Платон сам не дрался, следил за боем; он видел, как Злобин на всем скаку, привстав в стременах, играючи полоснул шашкой. Белогвардеец, бледный мальчишка в длинной не по росту шинели, на бегу замер, уронил винтовку. Удивленно развел руками и медленно распался на две части, обнажив нежную розовость мясного ряда.
На гребень кургана, ярко-лимонного от полуденного солнца, вылетела конница белых, сабель пятьдесят, не больше. Платон тут же приметил генерала Эрдели, бравого красавца-мадьяра в снежно-белой бурке, участника Ледяного похода, самого первого похода Белой гвардии на Кубань. То была самоубийственная миссия, безумная с точки зрения любого трезвого военного стратега. Но негоже мерить подвиг, величие духа, жертвенность с позиции здравого смысла или прагматизма. Мученичество иррационально, смерть лишает тебя возможности увидеть, как твоя жертва изменила мир. Христос является единственным исключением. Генерал Романовский, другой участник Ледяного похода, один из основателей Белого движения, говорил: «Жизнь толкла нас отчаянно в своей чертовой ступе и не истолкла; закалилось лишь терпение и воля; и вот эта сопротивляемость, которая не поддается никаким ударам».
Тощий офицер, бледный и голенастый, поднялся с земли. Неуклюже выставил винтовку. Вскрикнул и свалился кубарем с коня убитый Губин, чубатый гармонист, плясун и бабник. Офицер на бегу передернул затвор, поднял винтовку, выстрелил не целясь. Пуля обожгла, чиркнула по левому плечу. Царапина, ерунда! Платон дал шпоры, подался вперед всем телом, рубанул шашкой по длинной бледной шее. Кровь брызнула фонтаном, голова покатилась в пыль. Конница генерала заходила с фланга. Эрдели попытается ударить во фланг, его задача спасти пехоту, дать ей шанс отойти без потерь.
Платон обогнул цепь, пустил кобылу рысью вдоль фронта. Белые бежали, эскадрон преследовал их. Конница Эрдели вклинивалась, отсекала красных от пехоты, тесня эскадрон на курган. Выскочив на пригорок, Платон осадил лошадь. За курганом распахивалась сухая мертвая пустошь, в молочном небе носились стрижи, у горизонта, там, где степь соединялась с небом, плавилась ртутная полоска, похожая на щель в преисподнюю. Чуть ближе на равном расстоянии друг от друга Платон различил три бруствера с торчащими стволами. Пулеметные гнезда! Вот куда Эрдели пытался вытолкнуть эскадрон, вот куда драпающее офицерье заманивало красную конницу. В бою средняя скорострельность пулемета «максим» триста пуль в минуту. Из трех стволов – тысяча. Выскочив на курган, эскадрон не успеет ретироваться, пулеметчики положат всех. Как всегда и в который раз белые дрались не числом, а умением.
Платон оглянулся, горнист был рядом, он тенью следовал за ним с начала боя. Платон вытянул левую руку. Прочертил шашкой над головой сияющий круг.
– Отходим! – крикнул он.
Горнист откинулся в седле, труба сверкнула золотом, сиплый петушиный крик пронзил небо. Эскадрон смешался, всадники, оставив погоню, нехотя начали поворачивать назад. Конница генерала Эрдели, не вступая в бой, пронеслась мимо.
– Эй, командир! – окликнул Платона хмурый, заросший щетиной до самых глаз взводный Хетагуров. – Ранен? Плечо, кровь?
«Крофф» получалось у него.
– Ерунда. – Платон забыл о царапине, он махнул рукой, жаль было гимнастерки – опять Катерине штопать да стирать. – Молодцы твои джигиты!
На нервном рыжем жеребце подъехал Злобин.
– Что ж не дорубали золотопогонников?
– Три «максима» там нас ждали, – Платон кивнул назад. – За курганом.
– Ну хитра, белая кость! – Вырвав пук сухой травы, по-хозяйски неспешно, как косарь, Злобин вытер лезвие шашки.
Сплюнув кровь, он весело крикнул взводному:
– Липягин! Возьми пару ребят – пленных в расход, раненых добить, – повернулся к Платону, смеясь, снова сплюнул кровью. – Вот, бляха-муха, язык прикусил! Как есть наскрозь!
Пленные, пять офицеров в рваных и пыльных мундирах, стояли плотной группой, шестой сидел на корточках, сжав ладонями окровавленное лицо.
– Слышь, Гришка, – негромко позвал Злобина Платон. – Скажи, чтоб только без зверств, понял? Расстрелять по-людски, и все.
