А тут заносчивые индюки с лампасами долдонят про обходы и атаки, какие-то клещи и прорывы, про координацию и ведение самостоятельных действий различными родами войск… От их военной абракадабры звон в ушах! Да еще с фронтов непрерывным и бесконечным потоком прут все новые и новые вести, дьявольская прорва свежих депеш – там, на этих проклятых фронтах, постоянно что-то происходит; войска требуют немедленного принятия решений, от оперативности принятия этих решений зависит жизнь или смерть сотен и тысяч человек. Десятков тысяч! Судьба полков, эскадронов, корпусов и армий! Зависит победа или поражение. Срочно, срочно! Ни секунды покоя, нет возможности спокойно сесть и не спеша разобраться. От пестроты тактических карт рябит в глазах, ломит в висках, шифровки и телефонограммы, курьеры с секретными пакетами, депеши от союзников – и все с грифом «срочно!», «молния!» – ах, господа, помилуйте! Это же просто невыносимо!
Полковник обрывал генералов окриком, хмуро бросал: «Мне необходимо сосредоточиться!» и, хлопнув дверью, покидал кабинет. Он уходил к себе и там молился. Подливал в лампадку масла, тихо повторяя: «На все Божья воля… на все, на все…» Потом выпивал рюмку водки, садился писать жене. Писал письмо Александре, детям. Разглядывал фотокарточку, гладил пальцем милые лица. Ложился на узкую походную кровать, натягивал солдатское одеяло до подбородка; повернувшись к стене, разглядывал коричневую краску, колупал ее ногтем. Очень хотелось плакать, плакать отчаянно, навзрыд. Как тогда, в детстве.
И милосердный сон будет приходить как спасение, опускаться, как благодатная милость. Боль будет отступать, тоска таять. И как тогда, в детстве, фея Моргана, тихо шелестя стрекозиными крыльями, будет неслышно спускаться и ласково шептать в самое ухо:
– Ничтожество. Ты не достоин престола.
Совпадения в истории поразительны: ровно через сто лет другой полковник, не венценосный монарх, не император голубой крови высшей пробы, состоящий в родстве с половиной королевских фамилий Европы, но смерд, вороватый и хитрый холоп, холуй по крови и по духу, случайно очутившийся на русском престоле, точно такой же спесивый бездарь, будет с тем же неизбывным ужасом вглядываться в стенку спальни, пытаясь убаюкать себя, отогнать прочь черные думы о роковой расплате.
Декабрь шестнадцатого года в Петрограде выдался по-северному промозглым и студеным. Ранним утром семнадцатого числа припозднившийся ямщик, проезжая по Большому Петровскому мосту, увидел пятна крови на снегу парапета. Полиция выудила из полыньи труп, который был доставлен в морг Военно-медицинской академии.
«При вскрытии найдены весьма многочисленные повреждения. Вся правая сторона головы была раздроблена. Смерть последовала от обильного кровотечения вследствие огнестрельной раны в живот. Выстрел произведен был, по моему заключению, почти в упор. На трупе имелась также огнестрельная рана в спину, в области позвоночника, с раздроблением правой почки, и еще рана в упор, в лоб, вероятно уже умиравшему или умершему. Легкие не были вздуты, и в дыхательных путях не было ни воды, ни пенистой жидкости. В воду Распутин был брошен уже мертвым».
Да, Распутин не захлебнулся, а был застрелен. Умер в результате огнестрельного ранения в печень, как нормальный среднестатистический человек. Никакой мистики. Вскрытие не обнаружило и цианистого калия, потому что никакого яда в пирожных не было.
Примечательна рана в лоб, в упор. Этот выстрел (контрольный на языке профессионалов) был сделан Освальдом Райнером, элегантным джентльменом, офицером британской разведки и близким другом (а по некоторым источникам даже более того) князя Феликса Юсупова. Именно Райнер организовал всю операцию по устранению Распутина, отправив на следующий день шифрограмму в Лондон: «Все прошло успешно, хоть и не совсем по плану». Великобритания опасалась заключения сепаратного мира между Россией и Германией, к которому толкала Николая Второго императрица. Распутин открыто призывал к прекращению войны, к отказу от русско-английского альянса и перемирию с немцами.
Предсказание Распутина «Покуда я жив, будет жить и династия» оказалось пророческим: дом Романовых закончил свое трехсотлетнее правление через месяц. В феврале царь отрекся от престола. Через полтора года, в ночь на семнадцатое июля, его вместе с семьей и прислугой расстреляют в Екатеринбурге в подвале дома Ипатьева. Приговор приведет в исполнение чекист Юровский. Чтобы заглушить стрельбу и крики, к воротам дома подгонят грузовик с тарахтящим мотором. Убьют не сразу, расстрельная команда будет беспорядочно палить, даже ранят одного из своих. Наследника и Анастасию будут добивать штыками.
13
Память моя закручена кольцом, свита в петлю, замкнута без начала и конца в ленту Мебиуса. События из чужой жизни, люди, которых я никогда не встречала. Незнакомые города, по улицам которых никогда не ходила. Память моя подобна речному потоку – могу войти в тихую воду по отлогому песчаному плесу, могу броситься с крутизны в бурную стремнину. Времени нет, пространство сплющено, реальность, как понятие, потеряла смысл.
Память-книгу могу открыть на любой странице, читать с любой главы. Могу, не вдаваясь особо в детали, пролистать города и годы, войны и революции, победы и поражения. Уловить на лету какой-то фрагмент, какой-то узор, какой-то запах. Или же, напротив, дотошно разглядывать выпуклую вещественность того иллюзорного мира, всматриваясь в каждый нюанс, в каждую мелочь давно минувшего и истлевшего времени. Минувшего? Истлевшего? Я бы на твоем месте не спешила с ответом.
Точно в застывшем стекле медный бок самовара отражает распахнутые настежь окна веранды, полоску заката над лиловым лесом. Коричневая зелень пруда, на берегу – ажурная беседка, выкрашенная белой краской. Старательные завитки, деревенский ампир, гордость местного Растрелли. Точная копия, дотошней даже оригинала, висит вверх ногами в зеркале воды. Темный парк, старые липы с вороньими гнездами на макушках, тропинки, заросшие лопухами. Пахнет дождем, сырым лесом, земляникой. На опушке – сгоревший флигель с черными глазницами пустых окон. За флигелем – приземистая конюшня под черепичной крышей на английский манер. У ворот – часовой в длинной шинели, на плече – винтовка со штыком. Перед конюшней – широкий плац для строевых занятий, обсаженный высокими елками, дальше – аллея, ведущая к усадьбе, трехэтажному белому зданию бывшего кадетского корпуса. Могучие колонны с дырками от пуль, у парадного входа – еще один часовой. За ним на доске надпись «Школа красных командиров Рабоче-крестьянской Красной армии». Тут же линялая листовка «Социалистическое отечество в опасности!». Над парком носятся стаи ворон, тревожных, по-весеннему горластых. Кончается весна восемнадцатого года.
Мой дед, Платон Каширский, вместо положенных четырех лет пройдет ускоренный курс обучения за два месяца. Все звания и чины новая власть отменила, оставив лишь должности – «комдив», «комкор». К концу лета мой дед станет командиром батальона и будет направлен в 10-ю Красную армию в район Царицына.
Россию ломало, корежило, крутило смерчем. Из Питера и Москвы на юг валил поток горожан, переживших обе революции и страшную зиму семнадцатого. Бежал буржуй – целый класс, объявленный вне закона. Бежали коммерсанты и чиновники, профессора и учителя, переодетые военные и полицейские, юристы, врачи, – бежали помещики из сожженных имений, писатели, актеры… Буржуем объявлялся каждый, кто не попадал в разряд пролетариев и крестьян.
