Душный воздух Минска был пропитан ненавистью. Омерзение ощущалось в бензиновой вони автомашин, в испарениях, плывущих над дощатыми мостовыми. Вялые и желчные люди сонно шатались по городу, грызли семечки, курили, пихали мальчишек-газетчиков, которые лезли под ноги, выкрикивая трескучие новости: «Глупость или предательство?», «Председатель Госдумы Родзянко требует отставки всего кабинета министров!», «Куда пропал русский сахар?»
Злоба похрустывала пылью на зубах. В хлебных очередях, у керосиновых лавок, в нищих торговых рядах за пивным заводом «Брюссель» горожане и беженцы с яростным упоением проклинали императрицу Александру Федоровну. Она стала фокусом и квинтэссенцией народной злобы. Немка, случайно попавшая на российский императорский престол, она так и не научилась любить Россию, не пожелала принять затейливую и диковатую византийскую культуру, не захотела вглядываться в темную муть русской души.
– Слыхали, а?
– Че?
– Царица-то отправила аж тридцать вагонов сахару!
– Куды?
– Ясно дело куды – за границу! Оттого и голодаем…
– Это что! У нее, говорят, тайный телеграф в спальне, прямой провод аж до самого Берлина!
– Вон и Штюрмера-немца главным министром назначили.
– Опять немца?! Как же это так, православные, измена!
Немцы действительно были везде – среди министров, в Думе, в правительстве. Каждый третий генерал российской армии носил немецкую фамилию.
– Куда ж государь смотрит?
– Государь! Там Гришка-бес всем заправляет.
– Николашка-то наш хуже бабы! Даром што в портках.
Меж рядов шныряли карманники, продавцы папирос. Монашки, строгие, как галки, торговали картонными иконками. Расхристанные солдаты с цигарками в зубах лениво приставали к девками и бабам. Те хохотали, задорно сплевывая под ноги семечную лузгу. Дивизии были расквартированы в самом городе, обучение новобранцев проходило прямо на улицах. Унтер-офицеры муштровали мальчишек и стариков, вооруженных вместо ружей палками. Старослужащие на правах ветеранов слонялись по городу, валялись в скверах на жухлой траве, дремали. Попрошайничали, плели торговкам байки, врали про войну.
– Обороняем мы, стало быть, Осовец-крепость… Германец лезет и лезет, ни конца ни края супостату не видать. Два форта пали уже, к третьему инфантерия с огнеметами подбирается. Худо дело совсем. Комендант белый флаг причепляет – сдаваться, говорит, будем. В плен пойдем, православные.
Торговки охали, служивый неторопливо выбирал на лотке спелую грушу, солидно продолжал:
– И тут, не поверишь, но вот те истинный крест… – Солдат крестился и торжественно продолжал: – На белом коне – сам главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич! Красавец, в плечах косая сажень. Усы – во! Конь – огонь! Прискакал, голову коменданту шашкой срубил. «Предателю – собачья смерть! Русский солдат немцу не сдается!» Взял команду на себя… и немца мы не токмо отбили, но в атаку пошли и три корпуса германских в плен захватили. С пушками и амуницией… Вот кому императором на Руси должно быть!
Солдат вгрызался в мякоть груши, сок в два ручья тек на линялую гимнастерку.
– А еще, рассказывали, Гришка Распутин захотел на фронт приехать, на войну поглядеть. Так князь Николай Николаевич ему телеграмму отправил: «Милости просим. Приезжай – повешу».
Бабы смеялись, солдат довольно вытирал сладкий рот рукавом, курчавый вор гладил сонного кота, растянувшегося на прилавке, другой рукой подбираясь к торговкиной кошелке.
Великого князя Николая Николаевича царь снял с поста главнокомандующего ровно год назад, в августе пятнадцатого. Царица и Распутин убедили, что великий князь метит на престол, подписывает свои депеши «Николай», что позволено лишь монарху; к тому же небывалая популярность в войсках – гляди-ка, солдатня складывает о нем легенды как о каком-то богатыре былинном. Появились и крамольные открытки с его портретом и императорским орлом, а внизу подпись: «Николай Третий».
Царь растерян, испуган. Рыж да плюгав он рядом с красавцем-князем – что верно, то верно. От Распутина приходит записка с каракулями: «Давеча сон мне послался: сидит Папа в горнице босой, а в окно злой ворон бьется. От хорошего братца ума набраться, от худого братца рад отвязаться. Гони ты, Папа, Миколку взашей, покуда не поздно».
Царь снимает князя и решает назначить себя командовать всей армией Российской империи. Даже его мать приходит в ужас от такого решения. Вдовствующая императрица Александра Федоровна записала в дневнике:
«Он (царь) начал сам говорить, что возьмет на себя командование вместо Николаши (великого князя Н.Н.), я так ужаснулась, что у меня чуть не случился удар, и сказала ему, что это было бы большой ошибкой, умоляла не делать этого особенно сейчас, когда все плохо для нас, и добавила, что, если он сделает это, все увидят, что это приказ Распутина. Я думаю, это произвело на него впечатление, так как он сильно покраснел. Он совсем не понимает, какую опасность и несчастье это может принести нам и всей стране».
«Совсем не понимает» – мать прекрасно знала своего сына, упрямого и капризного, безвольного и, увы, глуповатого Ники. Отговорить императора ей не удалось. Не удалось это и министрам: в письме, подписанном всем кабинетом, они умоляли:
«Всемилостивейший Государь!
Не поставьте нам в вину наше смелое и откровенное обращение к Вам. Поступить так нас обязывают верноподданнический долг и любовь к Вам и Родине и тревожное сознание грозного значения совершающихся ныне событий.
Вчера, в заседании Совета министров, под Вашим личным председательством, мы повергли перед Вами единодушную просьбу о том, чтобы Великий князь Николай Николаевич не был отстранен от участия в Верховном командовании армией. Но мы опасаемся, что Вашему Императорскому Величеству не угодно было склониться на мольбу нашу и, смеем думать, всей верной Вам России.
Государь, еще раз осмеливаемся Вам высказать, что принятие Вами такого решения грозит, по нашему крайнему разумению, России, Вам и династии Вашей тяжелыми последствиями. Такое положение, во всякое время недопустимое, в настоящие дни гибельно. Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и Родине.
Вашего Императорского Величества верноподданные».
Император не стал слушать министров, он последовал совету жены-немки и неграмотного мужика-пьяницы. Николай Второй решил не присваивать себе звания фельдмаршала или генералиссимуса, приехал в верховную ставку в застиранной солдатской гимнастерке с полковничьими погонами Семеновского полка. На заседаниях генштаба покорные генералы в золотых эполетах терпеливо втолковывали туповатому полковнику премудрости военного искусства. Полковник не понимал, злился; больше всего ему хотелось послать всю эту военную канитель к чертям собачьим, вернуться в Царское Село, к своей Алекс, к детям.
Хотелось снова запереться в темной комнате с красным фонарем и проявлять-печатать фотографии, покуривая папироски и попивая водочку. Ах, как хотелось ледяной водочки на лимонных корках! Хотелось свежим утром поколоть дрова. А тихим вечером побродить по парку и пострелять ворон из двустволки.
