Он все еще повторял слово «Харриет», давно забыв, что произносит его. Оно оторвалось от памяти и превратилось в нелепый бессмысленный звук.
Он знал, что враги найдут крылья, фюзеляж, куски проводки, хвостовую часть, мелкие возгорания.
Он может никогда больше не увидеть Харриет. Они были женаты, но пока еще не жили вместе как муж и жена. Он может никогда больше не увидеть закусочную, где вырос, или улицу, на которой играл в бейсбол и катался на велосипеде. Может никогда больше не увидеть собаку, не погладить ее, поднимаясь по лестнице. Не выбежать летним вечером за мороженым, с молодой женой в сандалиях, не стоять в очереди на почте, не просить одолжить ему машину. Он никогда больше не будет гулять по променаду на Кони-Айленд, и его мечта о жизни с Харриет, о поцелуях за чаем в «Лорд энд Тейлор», когда голова кружится от счастья, кончится, даже не начавшись.
Теперь его жизнь здесь, во мраке, в пустоте, плывет по воздуху над Бельгией или Францией.
Уже неважно, где.
Все, что случится с ним отныне, будет на бис.
Джон
Лонг-Айленд, 1939
В закусочной было полно больших компаний. Воздух закручивался водоворотами дыма и смеха. Снаружи таили жизнь под полукружьями своих сверкающих корпусов «Плимуты», «Паккарды» и «Форды».
Джон убирает посуду. Вдали голос его матери произносит: «До свиданья». Сдавленно звякает касса. Пахнет сиропом. На белых тарелках горит желток. Недоеденные корки тостов. Одинокая вилка под столом. Переполненные пепельницы. И кто-то забыл пальто.
Джон снял его со спинки стула.
Он или она вскоре вернется с замерзшими руками, оставив снаружи машину с включенным двигателем и открытой дверью.
Пальто было длинное, с поясом. Мягкое, от него исходил запах, который словно приподнял Джона. Наполнил все его тело; сильнее всего пах ворот. Еще на нем были волосы, волнистые медовые линии на шерсти.
Джон отнес пальто в подсобку и зарылся лицом в ткань. Прижал его к себе, чтобы осознать, какого она размера. Под воротником был пришит ярлычок с ее именем, он пульсировал под пальцами Джона, как вена.
Харриет поначалу не воспринимала Джона всерьез. Он был на три года моложе ее, и он ее обожал. Но потом, после нападения на Перл-Харбор, она задумалась о том, какой будет ее жизнь, если его отправят на войну.
Она взнуздала страсть, которую удерживала в себе, и предложила ему пожениться, когда они на день поехали в Монток. Они оба этого хотели. Небо было голубым и безоблачным. После ланча они смотрели на чаек. Рыбачьи лодки. Полосы белой пены, закипающие под корабельным носом.
По ту сторону океана горела Европа.
Джону тяжело давалась подготовка. И разлука была болезненна. Он не мог сделать многое из того, что от него требовали. Ему сказали, что придется убивать — пройти по полю, заваленному кишками, чтобы вернуться домой. Джон понимал, что другие готовы, и это давало ему надежду, что однажды, возможно, и он будет готов.
По воскресеньям он ездил на велосипеде по окрестностям базы с блокнотом и карандашами. Посылал Харриет рисунки растений и никогда не подписывал письма. По вечерам одевался и ходил по городу в поисках музыки. Иногда старшие по званию узнавали его и махали от оркестра.
Он допоздна не ложился, играл с остальными в карты и курил. Показывал фотографию Харриет на Кони-Айленде, смотрел на нее перед тем, как лечь. Ему никогда не было одиноко, и всегда находился кто-то, кто помогал ему, когда у него заедало оружие во время стрельб.
Дома Джона тоже любили. Его семья двадцать четыре года владела закусочной. Он работал там после школы за чаевые. Историй у него хватило бы на целую жизнь. Пилоты из Гарден-Сити заезжали по дороге обратно на Манхэттен. А кто-то проезжал много миль, специально чтобы попробовать мамину грудинку.
Все школьные драки Джона сводились к тому, что его пихали. Он играл в оркестре на кларнете. Собирал марки и хранил их в обувной коробке.
Его родители были тихими. Во время Депрессии приходили семьи, которые не были им знакомы, быстро ели, не произнося ни слова. Когда приносили счет, повторялось одно и то же: отцы рылись по карманам в поисках бумажников, которые, должно быть, обронили, или потеряли, или даже оставили на скамье в церкви.
Родители Джона всего отвечали одно и то же:
— Ну, в следующий раз.
Они рассудили, что так сейчас по всей стране, и договорились никогда не унижать человека при его детях.
Джон помнит, как в годы, пришедшие после Депрессии, отец временами подзывал его к стойке, пока разбирал дневную почту. Иногда в конвертах были письма, а однажды — фотография дома и детей, стоявших перед ним. Но в основном там были чеки на сумму, равную стоимости обеда, сложенные пополам; обратного адреса не было.
Отец Джона тяжело работал и во всем слушал жену, даже если был не согласен. Он никогда не повышал голос и любил ходить на Митчелл-Филд, смотреть, как садятся самолеты.
Худшим, что случилось с Джоном в детстве, было то, как его маленькая кузина Джин заболела полиомиелитом. Однажды утром ее увезли, а через год она вернулась в теле старушки.
Джон
Франция, 1944
Внезапные всполохи света вдали. Треск стрельбы. Джон гадал, где их В-24 ударился оземь. Вспышка при столкновении. Он подумал об экипаже и попытался вспомнить жен или матерей. Представил себе место крушения и фермера, которому годами натыкаться на перекрученные обломки обугленного металла. Куски бросят в ведро, и они переживут всех, кто был к этому причастен.
Он вспомнил, что его пистолет все еще лежит под сиденьем штурмана вместе с бумажником. Харриет закатила бы глаза. «Джон во всей красе».
И вот, другой оттенок черного, это земля. Он ударился слишком быстро, не успев приготовиться, и перестал чувствовать поврежденную ногу. Земля была мягче, чем он помнил по тренировкам, потому что в Европе мокрее.
Джон собрал вздувавшийся парашют и оглянулся, ища, где его спрятать. В небе засветилась заря.
Вдали показались тени, приближались темные фигуры. Джон бросил парашют и побежал. Острая боль вилами вонзилась снизу в его тело; ему приходилось отчасти себя волочить, потому что он не чувствовал ногу. Он бежал к другим теням, впереди — плотным, недвижным, древним.
Он представил, что бежит к пальто Харриет, что лес впереди — это оно. К шерсти прилипли листья, сперва появляется ладонь, потом руки, плечи, и он, бездыханный, вскарабкивается ей на шею. Он на ощупь найдет воротник, потом проденет свою жизнь в петли и изгибы ее имени.
Земля была вязкой от опавших листьев. Если ему удастся в них зарыться, у него есть шанс. Он должен умереть и возродиться. Он станет читать Библию, Коран, Талмуд — просто произнося имя кого-то, кого любит. Уловит и сбережет суть своей жизни в единственном слове, как в пузырьке воздуха в море.
