Когда я была подростком, они усаживали меня на диван между собой и клали мне на колени свой свадебный альбом. Поженились они в январе, в восьмидесятые. На медовый месяц поехали в Токио, но большую его часть провели в Киото, который, как говорил отец, рассказывал не только об истории Японии, но и древнего Китая. Они медленно переворачивали страницы. Я слышала, как их пальцы касаются пластика.
— А вот твой папа ест первый кусок свадебного торта.
— Вообще-то, она меня кормила из рук, — сказал папа. — Тогда мне было неловко, но потом я был рад, что она так поступила.
— Почему? — пожелала узнать мама.
— Потому что я понял, что теперь это мои руки.
— Твои руки! — мама рассмеялась. — Ты спятил.
По-моему, люди были бы счастливее, если бы чаще признавались в таких ужасно важных мелочах. В каком-то смысле мы все пленники — каких-то воспоминаний, или страха, или разочарования; всех нас определяет нечто, что мы не можем изменить.
То, как я лишилась невинности с Джулио после праздничной вечеринки родителей, было потрясающе. У него была девушка, но иногда приходится нарушать правила, потому что ничто в мире не совершенно.
За много лет до того, когда Джулио жил по соседству, он учил меня кататься на скейтборде. Держал за руку, пока скейт катился. Потом я, смеясь, но решительно, дошла до вершины холма. Джулио разнервничался, но я не боялась, потому что знала дорогу, а машину бы услышала. Помню, как из-под колес летели мелкие камешки. Откуда мне было знать, что парень соседки приехал из города на Песах и припарковался на дороге?
Ночь я провела в больнице Саутгемптона.
Доктор сказал, что мне очень повезло. Отец ответил ему: «Все вы вечно так говорите», — и доктор хихикнул. Потом мама спросила, тот ли это приемный покой, куда привезли Мэрилин Монро.
Джулио пришел чуть позже, с матерью, принес цветы. У него словно лето было в руках.
Я сказала, что не нужно было приносить цветы, что я пока не умерла. Но он не засмеялся. Все говорили ему, чтобы глядел веселее.
А потом все ушли, и мы остались одни, и Джулио все плакал и плакал. Сказал, что его родители разводятся. Через три месяца они съехали, и Джулио переселился на Парк-Слоуп. Мы иногда виделись, а потом встретились на годовщине моих родителей, но лучшие дни нашей дружбы остались в прошлом.
У меня сегодня вечером свидание из-за того, что на прошлой неделе в автобусе кое-что произошло.
В тот день автобус был полон. По пробкам мы еле ползем. Я понимаю, где мы, по длине поворотов и подскокам на железнодорожных рельсах.
Когда в автобус льется солнце, я надеваю темные очки и дремлю. Чувствую, как у меня закрываются глаза. Засыпать — это как выходить на замерзшее озеро. Лед становится все тоньше и тоньше, а потом вдруг проваливаешься.
Когда рядом со мной кто-то сел, я проснулась.
— Добрый день, — сказал чей-то голос.
Молодая женщина. Когда мы выехали на лонг-айлендское скоростное шоссе, она уже объяснила мне, что едет в аэропорт, впервые встретиться со своим отцом.
Я улыбнулась и сострила, что тоже никогда не видела своего отца.
Она коснулась моей руки, не понимая, что я слепая.
— Это неважно, — прошептала она. — Он вас чувствует.
И я внезапно подумала о Филиппе — там, в море.
Я так долго его представляла, столько дней прошлым летом вызывала его в воображении рядом с нами на отцовской яхте.
Я чувствовала, как он рассекает волну с грузом рыбы в трюме.
В доке жужжат погрузчики.
В то утро я позвонила из кабинета Дейву. Поначалу он не мог вспомнить, о ком это я. Потом я ему напомнила, как он меня забирал от Гозмана в Монтоке. Он спросил, знаю ли я, как фамилия Филиппа.
В тот вечер, когда я ехала на автобусе домой, Дейв позвонил и сказал, что ничего пока не выяснил, что Дженет поспрашивает. Я поблагодарила его, но почувствовала, что потерпела поражение. Перед тем как повесить трубку, Дейв сказал, что если Дженет не сможет найти Филиппа, он с ней порвет.
На следующий день на работе меня вызвали с собрания ответить на телефонный звонок.
Ему было непросто говорить, ведь столько нужно было сказать.
Он сказал, что утром, когда они причалили, его ждала ирландка — они вернулись рано, канаты обледенели.
Сказал, что забыл мой номер, но недавно меня разыскивал, признался, что по ошибке заходил в Музей Гугенхайма, даже крутился возле клуба «Стивен Токхаус» по вечерам, глядя на танцующих. Никто меня не знал, сказал он.
Сказал, что прошлым летом, когда мы встретились на скамейке у причала Гозмана, его мама очень болела.
Я спросила, как она. Он ответил, что умерла.
Потом было долгое молчание, которое означало, что мы увидимся.
Когда я вернулась на собрание, стажеры просматривали сотни фотографий времен Второй мировой войны. Они хотели устроить выставку. Фотографии когда-то принадлежали американским военнослужащим, которые погибли или пропали без вести в Европе. Они хранили их в бумажниках. Смотрели на них и писали письма, может быть, даже держали фотографии в руках, умирая.
Я подумала про дедушку Джона.
В Англии сейчас конец дня. Дедушка в оранжерее. Идет дождь. Мягко стучит по стеклам. Благодаря бабушке он все еще жив. Память о ее шагах придает ему сил идти вперед.
Он поливает свои цветы.
Играет классическая музыка.
Во время войны он сунул пистолет в рот человеку. Тот пытался закричать. Разбитая ударом металла губа. Глаза, увлажнившиеся от страха и ярости.
Джон
Франция, 1944
Джон Брэй медленно падал сквозь ночное небо, тело его было меньше, чем когда-либо, жизнь стала коллажем без тени смысла.
Удар был так силен, что Джон по ошибке принял панику за смерть. Дым и ледяной воздух наполнили кабину. В-24 нырнул и вошел в пике. Джон сложил лесенку из слогов имени своей жены. Каждый слог на ступеньку приближал его к ней, но отдалял от Бога. За мгновение до прыжка Джон понял, что у него горит нога, а потом внезапно окунулся в холод и темноту, и это значило, что у него получилось. Он рванул ремни, времени считать не было, он тянул весь мир.
Штурман прожил достаточно долго, чтобы раскрылся его парашют, а потом упал без движения, и в глазах его зажглись звездные кольца. Остальных захватили, или они погибли от ран вскоре после приземления.
Когда полотнище развернулось и закачалось из стороны в сторону, Джон на мгновение испугался, что все еще прикреплен к самолету. Потом он огляделся и ничего не увидел. Он вцепился в стропы так, что у него онемели руки. Дышал он часто, его легкие рвались от холода. Одна нога была сильно повреждена. Тугой стук, словно сердце провалилось в ботинок.
