Миссис Харриет Брэй
9 Лафайетт-плейс, Вудмер, Нью-Йорк
ДОРОГАЯ ХАРРИЕТ. ТОЛЬКО ЧТО ВЕРНУЛСЯ ИЗ ПОТРЯСАЮЩЕГО ОТПУСКА НА КОНТИНЕНТЕ. ЛЮБЛЮ ДЖОН.
Он вернулся домой, прежде чем кончилась война, но не мог стоять без посторонней помощи.
Два года спустя, когда Джон полностью поправился, ему предложил место инженера в Англии один из его товарищей по КВВФ.
Харриет никогда не выезжала с Восточного побережья Америки, но Англия приняла их с распростертыми объятиями. Через несколько месяцев Джон написал родителям и попросил перевести его сбережения, чтобы вложить их в производство материала, который сделает самолеты легче и крепче.
Мой дедушка Джон был бы сейчас одним из богатейших людей Англии, по словам мамы, но большую часть состояния он раздал, оставив себе только то, что позволит ему и бабушке жить с удобством.
В каком-то смысле, как мне кажется, дедушка Джон всегда чувствовал себя виноватым в моей слепоте, словно именно этого он когда-то хотел для себя. Он долго лежал в госпитале во время войны, и никто так и не знает, что он видел и что с ним случилось, когда его сбили, — даже бабушка.
Его объяснения ограничились той телеграммой.
Помню, в первый раз, когда мы приехали в Лондон повидаться с дедушкой, мама заказала столик, чтобы устроить праздничный ланч только для нас с дедушкой, а потом запланировала поход в Королевский Военный музей, посмотреть на танки и самолеты.
Мы остановились в отеле «Кларидж» — это был подарок дедушки Джона. Помню, я сидела на кровати в нарядном платье и ждала. Мама сушила волосы. Она сказала, что дедушка обычно не опаздывает. В конце концов зазвонил телефон. Звонила бабушка. Дедушка Джон заперся в спальне и отказывался выходить.
Однако в следующие годы мы все восполнили. Были и долгие прогулки по пляжу, и истории на ночь, такие длинные, что я засыпала на середине, и приготовление грудинки по семейному рецепту.
Еще он научил меня танцевать. Они с бабушкой танцевали, даже когда не было музыки. Во время войны американские военные в Англии часто водили местных девушек на танцы. Кто-то влюблялся, но большинство просто развлекалось. Дедушка Джон оставался сидеть на койке и писал письма Харриет. Он даже держал карандаш и бумагу под сиденьем самолета, на случай долгого полета обратно на базу.
Меня назвали в честь пионера авиации. В последний раз я рассказывала об этом на пляже в Монтоке. Было лето, стояла жара. Мы сидели у причала Гозмана. На нем толпились отдыхающие. Я была на завтраке по поводу дня рожденья. Плакали дети, из баров доносился смех.
Филипп поначалу стеснялся. По-моему, я попросила его посмотреть, не видно ли синего внедорожника. Сказала, что за мной должен заехать друг отца.
Летние пробки в тот день, видимо, были особенно серьезными, потому что мы проговорили очень долго. Иногда я думаю: может быть, Дейв просто сидел в машине, наблюдая за нами?
Филипп рассказывал мне, каково это, быть рыбаком. Сказал, что большая часть его улова идет в рестораны на Манхэттене. Что жизнь у него непростая, но это его жизнь. Я спросила, не жалко ли ему рыбу, и он рассмеялся, но ответил всерьез.
Он казался умным. Я гадала, захочет ли он лежать со мной на пляже и читать вслух стихи. Пыталась прочесть наизусть стихотворение Элизабет Бишоп про рыбу, но дошла только до половины.
Он спросил, видела ли я когда-нибудь, как ловят рыбу, и тут же быстро извинился. Я не обиделась, объяснила, что по-своему ясно вижу все вокруг. Вижу родителей, сад, свою спальню, вещи на стене, даже папину лодку, даже море, даже то, как ловят рыбу.
Он еще расспрашивал меня о слепоте, но я не знала, что сказать. Потом какая-то парочка попросила, чтобы мы их сфотографировали.
На мне было летнее платье от Нанетт Лепор и сандалии. Когда парочка ушла, Филипп сказал, что у меня красивые плечи. Мне хотелось, чтобы он к ним прикоснулся, сердце у меня ходило, как маятник, от надежды к страху.
Когда приехал Дейв, Филипп снова застеснялся. Мы так и стояли втроем.
Потом мы с Дейвом одновременно заговорили, но я поборола неловкость и сказала Филиппу свой телефон. Дейв предложил его записать, но ни у кого не нашлось ручки.
По дороге обратно в Амангасетт я не знала куда деть от волнения руки. Казалось, что-то во мне разбилось, но я оказалась не повреждена, а свободна. Дейв открыл все окна. Я слышала, как постукивает по двери браслет его часов, когда он барабанил пальцами под музыку. Сказала, что он может закурить, если хочет.
Но Филипп так и не позвонил, и следующие несколько месяцев дались мне тяжело. Дело было не в том, что у меня не было никого, кто мне по-настоящему нравился, а в том, что я понимала: никого никогда не было.
Девочкой я боялась моря. Кто-то сказал, что оно никогда не кончается, и меня это напугало. Я гадала, почему мои родители решили поселиться там, где мир начинается и заканчивается.
Летом мы ходим на маленькой отцовской яхте. Иногда я сижу на руле, а папа отрывается от «Нью-Йорк таймс» и подает команды:
— Лево руля! Право руля! Лево руля! А теперь, если сможешь, обогни айсберг, Амелия.
Слепота — это совсем не так, как вы себе представляете. Это не похоже на то, словно закрываешь глаза и пытаешься видеть. Я не чувствую, что мне чего-то не хватает. Я вижу людей в том, что они говорят другим, как двигаются, как дышат.
У нас есть квартира в верхнем Ист-Сайде, которой мы редко пользуемся. На самом деле, это квартира дедушки Джона, когда он приезжает. Она рядом с кафе на Мэдисон-авеню, которое называется «Сант-Амброс» — куда мы пошли, когда узнали, что слепота у меня навсегда.
Дедушка Джон вырос в закусочной на Лонг-Айленде, но теперь он постарел, и ему трудно уезжать из Англии.
Моя мать выросла в Англии, у нее акцент. Когда она была маленькой, дедушка Джон иногда просыпался с криком. В конце концов, Харриет заставила его раз в неделю отправляться в деревню и пить чай с другими ветеранами Второй мировой. Этот ритуал он исполнял, пока не осталось никого, кроме него. Мама сказала, что это его изменило, он стал больше бывать с ней рядом, стал копать с ней картошку, прямо в костюме, а потом ложился в грязь и хрюкал, как свинья.
Мои бабушка и дедушка очень друг друга любили. Я часто думаю, как получилось, что у них всего один ребенок.
Первый раз у меня был на пляже во время вечеринки по случаю годовщины свадьбы родителей, когда стемнело, и все болтали, разбившись на группки, на веранде. Мне было двадцать. Его звали Джулио. Они с матерью специально приехали из города на праздник. Я знала его с детства, его семья круглый год снимала дом по соседству. Амангасетт в те времена был не ближним светом. На нашей улице стояло всего три дома.
В те времена мать Джулио приходила и пила с моей матерью вино, сидя на террасе. Мы с Джулио часами играли. Мои родители всегда любили пить и разговаривать.
